Через неделю Мадлен отправилась осуществлять задуманное — жечь свое коро-левство кукол. Мы проводили ее и оставили одну, а сами отошли в узенький переулок за углом. Там было тихо, шел дождь. Скоро языки пламени взвились в затянутое облаками небо. Ударил колокол, люди кричали. Клодия говорила что-то об огне. Густой дым валил из горящей лавки, и мне стало страшно. Это была не дикая человеческая паника, а леденящий мертвенный страх, острый, как удар кинжала. Этот страх уходил корнями в прошлое, в старый городской дом на Рю-Рояль, где на горящем полу лежал Лестат и как будто спал...
    «Огонь очищает»,— сказала Клодия.
    «Нет. Он только разрушает...» — возразил я. Мадлен прошла мимо нас, точно призрак под дождем, ее руки мелькали в темноте, как светлячки; она манила нас за собой. Клодия побежала к ней, торопливо бросив, чтобы я догонял, и золотые волосы взметнулись и скрылись в ночи. Ленточка развязалась и упала мне под ноги прямо в черную лужу. Клодии и Мадлен уже след простыл, и я наклонился, чтобы поднять ленту. Но чья-то рука опередила меня. Я выпрямился. Передо мной стоял Арман. Я замер. Он был так близко, настоящий, живой, в черном плаще, с шелковым галстуком, совсем как человек, и все же далекий, неподвижный, неземной. Его глаза казались светлее в розовых отблесках пламени.
    Я словно пробудился от долгого сна. Сильная холодная рука пожала мою руку, он наклонил набок голову — следуй за мной. Я снова видел его, снова чувствовал его власть. Мы пошли в сторону Сены. Наши движения были стремительны и ловки, мы пробирались сквозь толпу и едва замечали людей. Удивительно, но я не отставал от Армана. И я понял, что он заставляет пробудиться мою скрытую силу, доказывает мне, что я уже не нуждаюсь в протоптанных дорогах.
    Мне отчаянно хотелось поговорить с ним, взять за плечи и остановить, просто заглянуть ему в глаза. Замедлить его сумасшедший полет во времени и простран-стве, чтобы как-то справиться с собственным волнением. Мне надо было так много сказать и объяснить ему, но слова не шли на ум. Да и зачем говорить? Блаженный покой переполнил мою душу, я чуть не плакал. Я вновь обрел то, что так боялся потерять.
    Я не знал, где мы, но смутно припоминал, что когда-то проходил здесь и уже видел эти громадные старинные особняки, садовые ограды, решетки на воротах и высокие башни с полукруглыми окнами. Вековые узловатые стволы древних де-ревьев, глухая тишина — немногим был открыт доступ сюда, небольшая горстка людей населяла этот огромный район в самом сердце Парижа, эти старинные дома с высокими сводчатыми потолками.
    Арман вскарабкался на высокую каменную изгородь, ухватился за толстую ветвь многовекового дерева, протянул мне руку. Через мгновение я уже стоял возле него, мокрые листья касались моего лица. Перед нами из глубины сада вздымался многоэтажный дом с башней, едва заметной за пеленой дождя. Проследив за моим взглядом, Арман прошептал:
    «Сейчас мы заберемся туда по стене, на самый верх».
    «Нет... я не могу...» Это невозможно!»
    «Когда же ты наконец поймешь, что все возможно? — сказал он. — Поверь, это совсем легко. Помни: если ты упадешь, с тобой ничего не случится. Смело следуй за мной. И еще одно. Обитатели дома знают меня уже лет сто и считают обычным привидением. Поэтому если они вдруг заметят тебя или ты сам увидишь их через окно, веди себя так, будто ничего не случилось, не разочаровывай и не смущай их. Ты понял меня? И ничего не бойся».
    Я не знаю, чего боялся больше: карабкаться на страшную высоту по гладкой отвесной стене или быть принятым за привидение. Но у меня не осталось времени для размышлений: Арман уже полз вверх, упираясь ногами в трещины между камнями и хватаясь цепкими, как у обезьяны, пальцами за малейшие неровности и выступы. Я последовал за ним, как можно плотнее прижимаясь к каменной кладке и стараясь не смотреть вниз. Чтобы передохнуть, я повис на широкой резной арке над окном и там, сквозь запотевшее стекло, увидел темное плечо, рука с кочергой шевелила угли в камине; человек не видел меня и ничего не чувствовал. Я полез дальше. Мы поднимались все выше и выше и наконец добрались до темного окна на самом верху башни. Распахнув его резким рывком, Арман перелез через подоконник и протянул мне руку.
    Я невольно вздохнул с облегчением. Потирая ушибленные локти, я оглядел странное помещение Внизу, за окном, крыши домов мерцали серебром в полумраке и башни возвышались в гуще раскидистых, беспокойных крон. Вдалеке горела прерывистая линия ярких огней бульвара. Я зябко повел плечами: в комнате было холодно и неуютно, как и снаружи, но Арман уже растапливал камин.
    Из груды негодной мебели он вытаскивал тяжелые кресла, легко ломал дубовые ножки и спинки. Это под силу каждому вампиру, но Арман был совершенно особенный — тонкий, изящный, невозмутимый. Он был вампир до кончиков ногтей. В нем не было ничего человеческого, и даже в его приятном мужском лице угадывался лик ангела смерти. Меня влекло к нему сильней, чем к любому другому живому существу, за исключением, пожалуй, Клодии. Но Арман вызывал во мне иное чувство, более всего походившее на благоговейный страх. Он развел огонь, пододвинул мне тяжелое дубовое кресло, а сам опустился на пол возле каминной решетки и, протянул руки к пламени.
    «Я слышу жильцов дома»,— сказал я ему; я наконец согрелся, и башмаки почти высохли.
    «Значит, и я слышу их», — мягко заметил он. В его голосе не прозвучало ни намека на упрек, я сразу понял, что сказал глупость.
    «А если они придут и найдут нас?» - спросил я.
    «Просто скажи себе, что они не придут,— ответил он. — Забудь о них, как я. Мы станем говорить про этих людей, только если ты захочешь».
    Я не смог возразить. Он рассмеялся и объяснил, что обитатели дома давным-давно наглухо заколотили вход в башню и уже много лет не наведывались сюда, а если кто-то из них и увидит слабую струйку дыма над трубой или отсветы огня в камине, то все равно не будет ничего предпринимать до завтрашнего утра.
    Я успокоился и обвел взглядом комнату: книги в кожаных переплетах на полках возле камина, на письменном столе разбухшие от сырости стопки бумаги и чернильница с перьями.
    «Видишь,— сказал Арман,— можно запросто обойтись без роскошных апарта-ментов в гостинице. Ведь тебе, как и мне, нужно совсем немного. Но,— продол-жал он,— каждый из нас сам решает, чего хочет. Люди, живущие здесь, даже придумали мне имя, и каждая встреча со мной дает им пишу для разговоров лет на двадцать. Подумать только, для них это добрая треть жизни, а для меня — ничего не значащие мгновения. Эти люди не могут причинить мне вреда, и поэтому я прихожу сюда, когда хочу остаться один. Никто из Театра вампиров не знает об этом. Ты — первый, кому я открыл свой секрет».
    Я думал, как, должно быть, уютно в этой комнате, когда на улице тепло или просто когда протопишь ее как следует. Я смотрел на Армана и думал. Вампиры не стареют, но все же меняются, и я пытался представить себе юное лицо Армана, скажем, лет двести назад.
    На нем не было морщин иди других знаков жизненного опыта, но оно совсем не походило на маску. Напротив, оно было живое, выразительное, как и его сдержанный тихий голос, и я уже ничего не мог понять. Знал только, что его власть надо мной неизменна, и то, что я сказал потом, было жалкой попыткой отговориться.
    «Что же привязывает тебя к Театру вампиров?» — спросил я.
    «Необходимость. Но теперь я нашел то, что так долго искал,— ответил он и добавил: — Почему ты избегаешь меня?»
    «Я вовсе не избегаю тебя,— отозвался я, стараясь не выдать волнение.— Ты ведь знаешь, я должен заботиться о Клодии, кроме меня, у нее никого нет. Точнее, не было, пока...»
    «Пока Мадлен не стала жить с вами».
    «Да»,— кивнул я.
    «Но Клодия сама развязала тебе руки, а ты все равно остаешься с ней, не мо-жешь расстаться со своей возлюбленной».
    «Нет, ты не понял,— возразил я.— Она не возлюбленная мне, она - мой ребенок, и я не знаю, в ее ли власти дать мне свободу... Я часто думал об этом прежде. Не знаю, вправе ли ребенок освобождать родителей от любви к нему. Не знаю, смогу ли расстаться с ней, пока она...»
    Я вдруг запнулся, потому что собирался сказать: «Пока она жива», но вдруг понял, что эти слова, часто повторяемые людьми, в нашем случае совершенно бессмысленны. Клодия могла жить вечно. Но разве be так бывает у людей? Дочери бессмертны для отцов, потому что отцы умирают раньше. Я опять растерялся, но Арман слушал меня вдумчиво и внимательно. О таком собеседнике можно только мечтать. На его лице отражалось каждое мое слово. Он не перебивал, ждал, когда я закончу мысль, не возражал в мгновенном безотчетном порыве.
    Вот и теперь он выждал долгую паузу и сказал: «Ты нужен мне. Ты нужен мне, как никто и ничто».
    В первое мгновение я не поверил своим ушам: настолько невероятным показа-лось мне сказанное. Его слова обезоружили меня, и безмолвное видение нашей жизни вместе затмило все остальное.
    «Ты нужен мне больше всего на свете»,— повторил он, чуть изменив интона-цию.
    Он ждал и смотрел на меня. Лицо его было спокойно, как всегда, на гладком белом лбу, окаймленном волнистой линией каштановых волос, не было ни следа тревоги или заботы. Огромные глаза глядели задумчиво, губы не двигались.
    «И я тебе нужен, но ты не приходишь ко мне,— сказал он.— Ты хочешь знаний, но ни о чем не спрашиваешь. Ты видишь, что Клодия ускользает от тебя, и не можешь ее остановить. Более того, в глубине души ты сам стремишься приблизить разрыв, но ничего не делаешь».
    «Я просто не могу разобраться в собственных чувствах. Наверное, ты понима-ешь их лучше, чем я...»
    «Ты даже не догадываешься, какая тайна заключена в тебе!»— сказал он.
    «Это ты знаешь себя. Я — нет,— ответил я.— Я люблю Клодию, но мы далеки друг от друга. Когда я с тобой, забываю о ней и обо всем».
    «Она — целая эпоха в твоей жизни. Если ты с ней расстанешься, то потеряешь единственное живое существо, разделившее с тобой это время. Вот что пугает тебя. Ты боишься тяжелого бремени одиночества в вечной жизни».
    «Да, но это лишь часть правды. Эта эпоха, она для меня ничего не значит. Только Клодия придала ей смысл. Другие вампиры тоже переживают столетия».
    «Нет,— ответил он.— Иначе весь мир населили бы вампиры. И как бы, по-твоему, я стал самым старым вампиром на свете?»
    Я задумался. Потом спросил: «Их убивали?»
    «Нет. Почти никогда В этом нет необходимости. Многим ли хватит мужества жить вечно? Почти у всех вампиров довольно убогое представление о бессмертии. Они хотят, чтобы все вокруг оставалось неизменным, как они сами: чтобы кареты делали по старому доброму образцу, платья шили по моде их молодости, чтобы люди разговаривали и вели себя так, как было принято в их время. Но все всегда меняется, кроме, разумеется, самого вампира. Вот почему не только для твердолобых, но и для тех, у кого весьма гибкий ум, довольно скоро бессмертие превращается в вечное заключение в сумасшедшем доме среди непонятных и бессмысленных существ и предметов. Однажды вампир просыпается и понимает, что наступил момент, которого он страшился долгие годы: он больше не хочет продлевать свое существование. Мир, где ему хотелось жить вечно, навсегда стерт с лица земли, и ничто не может освободить его от страданий, кроме убийства. И он идет умирать. Никто не найдет его останков, никто не узнает, куда он ушел. Часто бывает, что никто из его окружения даже не подозревал об отчаянии обреченного, потому что он давно перестал говорить о том, что творит-ся с ним, вообще перестал говорить. Он попросту уходит в небытие, исчезает бесследно».
    Я знал, что он говорит правду, но все во мне восставало против этого. И я со-поставил всю глубину своих надежд и страхов с описанной им полной оторванностью от жизни и опустошительным отчаянием, жестоким, безысходным. Я не мог принять этого. «Но ты не позволить себе дойти до такого состояния,— сказал я.— Если бы во всем мире не осталось ни единого произведения искусства... а ведь их тысячи, если бы не осталось ни единого уголка девственно прекрасной природы... если бы мир сузился до маленькой кельи, освещенной хрупким огоньком единственной свечи... Я все равно вижу тебя в этом последнем приюте, ты смотришь на огонь, на волшебную игру красок... Как долго это поддерживало бы в тебе жизнь? Или я не прав, или я сумасшедший идеалист?»
    «Нет,— ответил Арман с улыбкой, с мимолетной вспышкой радости. Но тут же продолжил прежним бесстрастным тоном: — Ты чувствуешь ответственность перед миром, ты любишь его, ты все еще связан с ним. И твоя чувствительность может стать лазейкой для безумия. Ты говорил про искусство, про красоту природы... Как жаль, что я не художник и не могу показать тебе в красках Венецию такой, какой она была в пятнадцатом веке, и дворец моего господина. Я не могу передать тебе, как я любил его, когда был простым смертным юношей, и как он любил меня, когда превратил в вампира. О, если б я мог вернуть то чудесное время и для тебя, и для себя... хоть на миг! Чего бы я не отдал ради этого! Как грустно — прекрасные образы той навсегда ушедшей эпохи не тускнеют в памяти, а, наоборот, становятся ярче и волшебней в свете сегодняшних дней».
    «Любил? — изумленно повторил я.— Ты и твой учитель любили друг друга?»
    Я подался вперед.
    «Да,— кивнул он.— Так сильно, что он не мог позволить мне состариться или умереть. Преисполненный любви, он терпеливо ждал, пока я наберусь сил, чтобы родиться для тьмы. Разве между тобой и тем, кто превратил тебя в вампира, не было такой любви?»
    «Никогда»,— мгновенно отозвался я, не в силах подавить горькую усмешку.
    Арман пристально посмотрел на меня.
    «Тогда почему он подарил тебе это?»
    «Ты смотришь на это как на щедрый дар! — я откинулся в кресле.— Ну да, ко-нечно. Прости за откровенность, но я не перестаю удивляться: ты так умен, но так наивен».
    Я рассмеялся.
    «Ты оскорбляешь меня?» — улыбнулся Арман. Он и правда казался таким юным, таким невинным. Я только начинал понимать его.
    «Нет, конечно.— Я взглянул на него, и сердце забилось сильнее.—Ты воплощаешь в себе все, о чем я мечтал, когда решил стать вампиром. Наша сила для тебя - великий дар! — повторил я еще раз.— Но скажи мне.. Ты все еще любишь вампира, который подарил тебе бессмертие? Живо ли в тебе это чувство?"
    Он задумался и протянул:
    «Разве это важно? — И после секундной паузы добавил: — К сожалению, я мало любил в этой жизни. Но я отвечу тебе. Да, я люблю его, но не так, как ты думаешь. Ты, сам того не желая, сбиваешь меня столку. Ты — загадочное существо. Все очень просто: он мне больше не нужен».
    «Мне подарили вечную жизнь, обостренные чувства, жажду убивать,— по-спешно объяснил я,— потому что тот вампир хотел заполучить мои дом и состоя-ние. Ты понимаешь? Но это не все. Я сам еще не все понимаю! Ты словно приот-крыл запертую дверь, и я вижу волшебный свет, льющийся в узкую щель. Я жажду войти туда, в тот мир, который, если верить тебе, скрывается за ней! Но на самом деле я не верю, что он существует! Вампир, обративший меня, воплощал в себе только зло: мрачный, скучный, пустой и невыносимо разочаровывающий. А это и есть зло, теперь я знаю наверняка. Но ты не такой, ты выше это го! Так открой же мне дверь до конца, расскажи мне про тот дворец в Венеции, про любовь с проклятым. Я хочу понять».
    «Ты обманываешь самого себя. Тот дворец... Что тебе до него? Эта дверь ведет ко мне нынешнему. К нашей будущей жизни, а не к прошлому. Я тоже зло, но на мне нет вины».
    «Да, это так»,— прошептал я.
    «Вот почему ты несчастлив,— продолжал он.— Ты пришел ко мне и сказал, что существует один единственный грех — убийство невинного человека».
    «Да — протянул я.— Могу себе представить, как ты смеялся надо мной».
    «Я никогда не смеялся над тобой,— сказал Арман.— Разве я могу над тобой смеяться? Только ты поможешь мне спастись от отчаяния, означающего для меня, как и для любого из нас, смерть. Ты станешь соединительным звеном между мною и этим веком, ты научишь меня понимать его, чтобы я вновь пробудился к жизни. Столько лет я провел в Театре вампиров в ожидании тебя! Если б я встретил человека, который бы так чувствовал и так понимал этот мир, такого, как ты, с твоей болью в груди, я бы, не задумываясь, превратил его в вампира. Но такие встречаются редко. Мне пришлось долгие годы ждать и искать именно тебя. И теперь, когда мы наконец встретились, я готов сражаться за тебя с кем угодно. Ты видишь, моя любовь безжалостна. Так ли ты понимаешь любовь?»
    «Ты совершаешь ошибку»,— ответил я, глядя ему в глаза Только теперь я начал постигать смысл его слов. Никогда прежде я не чувствовал большего разочарования в себе самом. Я ничего не могу ему дать, ничего не мог дать Клодии и даже Лестату, не говоря уже о моем брате. Бедный Поль, как глубоко я разочаровал его!
    «Нет,— спокойно сказал Арман.— Я должен вступить в контакт с нынешним временем и могу это сделать только через тебя... Я говорю не о том, что можно увидеть в картинной галерее или прочесть в книгах... В тебе воплотился дух твоего века, его сердце».
    «Нет, нет.— Я едва сдерживал горький, истерический смех. - Как же ты не по-нимаешъ? О каком сердце ты говоришь? Я чужой для любого века, все-гда был и буду изгоем».— Мне больно было признавать эту страшную правду.
    Но он только улыбнулся. Его плечи вздрогнули от беззвучного смеха.
    «Но, Луи, - мягко возразил он.— Это и есть дух твоего времени. Разве ты не видишь? Они все так чувствуют. Ты потерял надежду и веру. То же самое произошло с этим веком».
    Я был так потрясен, что не мог вымолвить ни слова и глядел в потухающий камин. Поленья догорели и рассыпались в пустыню дымящегося серо-красного пепла. Но он все еще согревал и освещал комнату.
    Перед моим мысленным взором проходила вся моя предыдущая жизнь.
    «Те вампиры в театре, почему не они?.» — тихо спросил я.
    «Они унаследовали от своего века только цинизм. Они не способны понять, что все на свете, даже их сила, преходящее; они глупо и изощренно стремятся удовлетворить все свои желания. Это пародия на чудо, упадок, нашедший убежище в шутовском, манерном бессилии. Ты же видел их. Ты сталкивался с ними всю жизнь. Но ты сам получил от своего времени другой дар — разбитое сердце века».
    «Это не дар, а несчастье. Несчастье, глубину которого ты не можешь постичь».
    «Ты прав. Но расскажи мне, почему ты несчастен. Почему целую неделю не приходил ко мне, хотя жаждал прийти. Что держит тебя возле Клодии и Мадлен?»
    Я покачал головой.
    «Ты не знаешь, о чем спрашиваешь. Мне было невероятно трудно превратить Мадлен в вампира. Я обещал себе никогда не делать этого, даже если одиночество станет невыносимо. И я нарушил обещание В бессмертии я вижу только проклятие. У меня не хватает смелости умереть. Но превратить в вампира другого! Обрушить тяжкие мучения на чужую голову и обречь на верную гибель тысячи людей! Я нарушил страшную клятву...»
    «Если это хоть немного утешит тебя... Я надеюсь, ты понимаешь, что и я при-ложил к этому руку?»
    «Ты хочешь сказать, что я сделал это ради тебя, чтобы освободиться от Клодии? Да, верно. Но вся ответственность лежит на мне и только на мне!»
    «Нет, я не о том. Я заставил тебя! Я был рядом с тобой в ту ночь. Разве ты не знал?»
    «Нет!»
    Я опустил голову.
    «Я сам бы превратил ее,— мягко сказал Арман.— Но мне казалось, будет луч-ше, если это сделаешь ты. Иначе ты ни за что не расстался бы с Клодией, а ведь именно этого ты хотел...»
    «Я проклинаю себя за то, что натворил!» — воскликнул я.
    «Тогда проклинай меня, а не себя». .
    «Нет. Ты не понимаешь. В ту ночь ты едва не уничтожил во мне то, что так высоко ценишь сам!) Я сопротивлялся тебе изо всех сил, и даже не догадывался, что твоя власть направляет меня. Самое важное чуть было не умерло во мне! Ты едва не убил во мне страсть, способность чувствовать! Я чудом уцелел!»
    «Но все уже позади. Твоя страсть, человечность — называй как угодно — по-прежнему живы в тебе. Иначе твои глаза не были бы сейчас полны слез, гнева и тоски».
    Я ничего не мог ответить, только кивал. Наконец, пересилив себя, я заговорил: «Ты не должен так поступать со мной, лишать меня воли, подчинять своей вла-сти..."
    «Да,— мгновенно согласился он,— Я не должен. Моя власть натыкается на ка-кую-то преграду внутри тебя и не может проникнуть в глубины твоей души. Там я бессилен. Но так или иначе, Мадлен стала вампиром. Ты свободен».
    «А ты удовлетворен,— я уже взял себя в руки.— Прости, я не хочу казаться грубым. Ты получил меня, я по-прежнему люблю тебя. Но я ничего не понимаю. Ты доволен?»
    «Как же иначе? — ответил он.— Конечно, доволен».
    Я встал и подошел к окну. Угли в камине догорали, слабо светилось серое небо. Я услышал шаги Армана за спиной. Не поворачиваясь, я краем глаза видел в полумраке его неподвижный профиль. Мы стояли рядом молча, глядя на непроницаемую пелену холодного дождя, и слушали его шум — не монотонный и унылый, а бесконечно разнообразный: ручеек журчал в водостоке, крупные капли мягко ударялись о мокрую, блестящую листву, тоненькие струйки стекали по карнизу прямо передо мной — сотни звуков смешались в сыром ночном воздухе.
    «Ты простил меня?» — тихо спросил Арман.
    «Тебе не нужно мое прощение»,— отозвался я.
    «Оно нужно тебе,— возразил он,— а значит, и мне тоже».— Его лицо было, как всегда, спокойно.
    «Ты думаешь, она сумеет позаботиться о Клодии?»
    «Не беспокойся. Лучше нее с этим никто не справится. Она, правда, сумасшедшая, но в нынешние времена этот как раз то, что нужно. Она и двух минут не может пробыть одна, она должна целиком отдавать себя близким. Казалось бы, у нее нет причин любить Клодию, но она любит — за красоту, за спокойное молчание, за внутреннюю силу и уверенность в себе. Они идеальная пара. Но им надо как можно скорее покинуть Париж».
    «Почему?»
    «Ты знаешь почему. Сантьяго и другие следят за ними с недоверием и подозрительностью. Они опасаются Мадлен, потому что не знают о ней ничего, а она о них — многое. Они никогда не оставляют в покое тех, кому что-то известно».
    «А тот юноша, Дэнис? Что будет с ним?»
    «Он мертв»,— коротко ответил Арман.
    Я был потрясен холодностью его слов.
    «Ты убил его?» — еле выдохнул я.
    Он молча кивнул. Его огромные темные глаза внимательно следили за моим лицом. Я даже не пытался скрыть изумления. Вдруг его рука сжала мою ладонь на подоконнике, и мое тело, словно подчиняясь его воле, повернулось и сделало шаг ему навстречу.
    «Так было нужно,— тихо сказал он и добавил: — Нам пора...»
    Он посмотрел в окно на улицу внизу.
    «Арман,— прошептал я,— я не могу...»
    «Следуй за мной, Луи,— ответил он. На подоконнике он обернулся. — Даже если ты сорвешься и упадешь на булыжник, твои раны заживут так быстро, что через несколько дней не останется и следа. Кости вампиров срастаются так же легко, как кожа. Помни об этом и ничего не бойся. Это совсем легко. Спускайся вниз сразу за мной».
    «Что же тогда может убить меня?» — спросил я.
    Арман снова обернулся.
    «Разрушение твоих останков, — сказал он. — Разве ты не знаешь? Огонь, рас-членение... солнечный свет. Вот и все. Шрамы и рубцы могут остаться, но тело восстановится. Ты бессмертен».
    Я посмотрел вниз сквозь серебристую завесу дождя. Где-то там, под трепещу-щими ветвями деревьев, мигали огни пустынной улицы. Я разглядел мокрую мостовую, колокольчик на железном крюке перед воротами конюшни, побеги дикого винограда на каменной стене. Огромный, неповоротливый экипаж медленно проехал мимо дома. Свет слабел, улица засеребрилась, а потом и вовсе исчезла, словно ее поглотила ночная тьма. Вдруг у меня закружилась голова, и показалось, будто башня закачалась. Арман стоял на подоконнике и смотрел на меня.
    «Луи, оставайся со мной сегодня»,— вдруг прошептал он.
    «Нет,— тихо ответил я.— Еще не время. Я не могу оставить их так сразу».
    Арман отвернулся и взглянул на темное небо. Кажется, он вздохнул, я не мог расслышать точно. Он снова сжал мою руку и сказал:
    «Ну что ж...»
    «Дай мне время», — сказал я.
    Он кивнул. Потом быстрым движением перекинул ноги через подоконник и исчез во мраке. Я замешкался, но всего на секунду, прислушиваясь к громкому стуку сердца, потом влез на подоконник и поспешил за Арманом, стараясь не смотреть вниз, в черную бездну.

    — Я добрался до гостиницы незадолго до рассвета. В номере горели яркие газовые лампы. Мадлен спала в кресле возле камина, не выпуская из цепких пальцев иголку с ниткой. Клодия неподвижно стояла в тени папоротников у окна и смотрела на меня. В руке она держала гребешок, ее волосы сияли.
    Я остановился на пороге гостиной. Сладкий, душистый воздух, полный роскоши и неги, обнимал меня, убаюкивал, околдовывал. Все здесь так отличалось от спокойного очарования Армана, от его комнаты в старой башне. Но привычный уют нашего номера почему-то встревожил меня. Я огляделся, точно попал сюда впервые, отыскал свое кресло, сел, закрыл глаза и прижал ладони к горячим вискам. Вдруг нежные губы Клодии коснулись моего лба
    «Ты был у Армана,— тихо сказала она. — Ты хочешь уйти к нему навсегда».
    Я открыл глаза, взглянул на нее. Каким милым и прекрасным показалось мне ее лицо, как никогда близкое и родное. Я осторожно дотронулся до круглых щечек и чуть припухлых век, робко, но без неловкости или стыда, а ведь я не позволял себе таких вольностей с ночи нашей ссоры.
    «Мы еще увидимся, не здесь, так где-нибудь еще. Я всегда буду знать, где ты!» — сказал я.
    Руки Клодии обвились вокруг моей шеи, я закрыл глаза, спрятал лицо в ее чу-десных волосах, осыпал бесчисленными поцелуями тонкую шею, хрупкие ручки, запястья, ладони. Она гладила меня по голове и лицу.
    «Как хочешь,— повторяла она. — Как хочешь».
    «Ты счастлива наконец? Этого ты хотела?» — умоляюще спросил я.
    «Да, Луи.— Она прижалась ко мне еще крепче.— У меня есть все, чего я хочу. Но ты, ты знаешь, что нужно тебе? — Она силой заставила меня поднять голову, и мне пришлось взглянуть ей прямо в глаза.— Я боюсь за тебя — а вдруг ты совершаешь ошибку? Почему бы тебе не уехать из Парижа вместе с нами? — спросила она изменившимся голосом.— Перед нами весь мир. Поехали!»
    «Нет,— отстранился я.— Ты хочешь, чтобы все было как прежде, как при Лес-тате. Но то время больше не повторится. Никогда».
    «С Мадлен у нас все будет заново и иначе. Я вовсе не прошу вернуть прежние времена. В конце концов, именно я покончила с ними,— возразила она.— Но хо-рошо ли ты знаешь, что выбираешь?»
    Я отвернулся. В неприязни Клодии к Арману и ее нежелании понять ею было что-то упрямое и неясное мне. Я подумал, что она опять собирается заговорить о том, что он желает ее смерти; я не мог заставить себя поверить в это даже на се-кунду. Клодия не знала того, что знал я: Арман не мог желать ее гибели, потому что я этого не хотел. Но я понимал, что ничего не смогу ей объяснить, она подумает, что я слишком люблю его и слепо доверяю ему.
    «Это было неизбежно с самого начала, и этого я хочу,— ответил я и словно поставил крест на ее сомнениях.—Только Арман может дать мне силу и мужество. Я больше не могу жить в тоске и в противоречии с самим собой. Я вижу только два пути: уйти к нему или умереть. Но есть еще одно объяснение, неразумное и нелогичное, но единственно верное..." «Что же это?» — спросила она. «Я люблю его»,— ответил я. «Да, это так.— Клодия задумалась.— Значит, ты и меня мог любить. Даже меня». «Клодия, Клодия».
    Я взял ее на руки и посадил себе на колени. Она прижалась к моей груди.
    «Я только надеюсь,— прошептала она, - что ты найдешь меня, если захочешь... Что я смогу вернуться к тебе... Я так часто обижала, так мучила тебя».
    Она что-то лепетала своим нежным голоском, а я молчал и думал, что совсем скоро ее не будет со мной. Мне хотелось просто подержать ее на руках, почувст-вовать сладкую детскую тяжесть на своих коленях, маленькую ладонь в своей ру-ке.
    Во влажном, прохладном воздухе гостиной вдруг сгустилась темнота, как будто одна из ламп потухла. Меня клонило в сон. Если б я был человеком, мог бы заснуть прямо здесь, в кресле. Меня вдруг посетило странное, давно забытое и все же привычное, чисто человеческое предчувствие, что я проснусь с первыми лучами солнца и передо мной откроется удивительное видение: яркие блики на листьях папоротника и радужные капельки росы. Я уступил, закрыл глаза.
    Потом я часто пытался восстановить в памяти те минуты, старался вспомнить, что именно так сильно и смутно тревожило меня; почему я вдруг потерял бди-тельность и не заметил неминуемых неуловимых перемен или хотя бы слабого движения воздуха. Много позже, избитый, израненный, озлобленный, потерявший все, я перебирал в памяти те тихие предрассветные мгновения, когда тишину в комнате нарушало еле слышное тиканье часов на каминной полке и небо уже начинало светлеть. Но удалось припомнить лишь легкое затмение света
    Будь я настороже, это не ускользнуло бы от моего внимания. Но я задумался и ничего не заметил. Погасла лампа в гостиной, следом за ней и свеча, ее пламя за-хлебнулось в колышущемся озерке расплавленного воска. Я сидел, полуприкрыв веки, и вдруг почувствовал, что тьма надвигается на меня со всех сторон.
    Я открыл глаза, но было уже поздно. Я тут же вскочил, и рука Клодии соскользнула с моего плеча. Толпа одетых в черное мужчин и женщин двигалась по комнатам, они шли к нам, сметая отблески света с позолоченных и лакированных поверхностей, оставляя позади себя кромешный мрак. Я закричал, Мадлен проснулась и в испуге бросилась было к кушетке, чтобы спрятаться за ней, но они приближались, и она упала на колени. Впереди всех шли Сантьяго и Селеста, за ними Эстелла и остальные, их имен я не знал. Они отражались во всех зеркалах, как огромная угрожающая тень. Я крикнул Клодии: «Беги!», вытолкнул ее в соседнюю комнату, повернулся к нападавшим лицом и загородил собою дверь. Когда шедший первым Сантьяго приблизился ко мне, я изо всех сил ударил его ногой в живот.
    Я был уже далеко не тот слабак, который в Латинском квартале безуспешно пытался сопротивляться его ужасающей мощи. Моя сила возросла многократно. У меня никогда не хватало решимости стоять до конца, когда речь шла о собственной шкуре. Но сейчас я защищал Клодию и Мадлен. Я бил куда попало — вначале Сантьяго, а потом и очаровательную Селесту, которая пыталась подобраться ко мне сбоку. Клодия была уже далеко, я слышал, как она бежит вниз по мраморной лестнице. Но у меня больше не было времени размышлять о ее судьбе. Селеста вертелась передо мной, цеплялась острыми ногтями за мою одежду, царапала лицо, и кровь стекала на мой белый воротничок. Собрав все силы, я кинулся на Сантьяго, и мы закружились в неистовой схватке. Я снова почувствовал страшную силу его рук, они тянулись к моему горлу.
    «Бей их, Мадлен!» — кричал я отчаянно, но в ответ услышал судорожные рыдания.
    Она растерянно застыла на месте: испуганное до смерти создание, окруженное черными безжалостными фигурами; они смеялись глухим, Пустым металлическим смехом. Сантьяго схватился за щеку: мои зубы оставили там кровоточащую рваную рану. В бешенстве я наносил ему один удар за другим, немели распухшие пальцы. Чьи-то руки схватили меня сзади. Я яростно стряхнул их и услышал за спиной звон разбитого зеркала, но кто-то уже крепко вцепился мне в плечо.
    Я дрался отчаянно, силы не покидали меня, но их было больше и они победили, окружили меня со всех сторон, силой вывели из номера, протащили по коридору и швырнули на ступеньки лестницы, я скатился вниз, свободный на короткий миг, чтобы снова попасть в цепкие руки. Я видел лицо Селесты совсем близко от себя, жалея, что не могу вцепиться в него зубами. Я истекал кровью, стальной хваткой они сжимали мои запястья, и я не чувствовал рук. Мадлен всхлипывала где-то рядом. Нас втащили в карету. Меня били, но я не терял сознание. Я хватался за него, как за соломинку. Я лежал на полу кареты, мокрый от крови, страшные удары сыпались мне на затылок, но я повторял про себя: «Я чувствую, я жив, я в сознании».
    Экипаж остановился, нас втащили в Театр вампиров, и я закричал. Я звал Армана.
    Меня отпустили только у лестницы, ведущей в подвал. Я шел в кольце темных фигур, злобные толчки в спину заставляли меня двигаться дальше. Я извернулся и вцепился в Селесту, она громко вскрикнула, и кто-то сзади ударил меня по голове. Но самый сокрушительный удар ждал меня впереди. Я переступил порог и увидел Лестата. Он гордо и прямо стоял в самом центре зала, серые глаза остро и внимательно следили за нами, рот растянулся в коварной улыбке. Он был одет, как всегда, с безукоризненным вкусом: дорогой черный плащ, ослепительно белая сорочка Но страшные шрамы так и не затянулись и чудовищно исказили его тонкие, красивые черты. Глубокие прямые линии прорезали нежную кожу вокруг губ, у век и на гладком высоком лбу. В глазах его горел молчаливый гнев, рожденный страшной безысходностью. Его взгляд, казалось, говорил: «Видишь, какой я теперь?»
    «Это он?» — Сантьяго толкнул меня вперед. Лестат резко повернулся к нему, хриплым взволнованным голосом произнес:
    «Я говорил тебе, что мне нужна девочка, Клодия! Это сделала она!» — Его го-лова судорожно дернулась, он схватился за ручку кресла, но тут же выпрямился и посмотрел на меня.
    «Лестат.— Я понимал, как мало у меня осталось шансов на спасение.— Ты жив! Ты снова обрел жизнь! Так расскажи же им, как ты обращался с нами...»
    «Нет. — Он яростно тряхнул головой.— Ты вернешься ко мне, Луи».
    На секунду я не поверил собственным ушам. Голос разума подсказал мне: «Го-вори с ним, постарайся его разубедить», но с моих губ сорвался мрачный смешок:
    «Ты сошел с ума!»
    «Вернись, и они не тронут тебя.— Его веки дрожали от напряжения, грудь тя-жело вздымалась, вытянутая вперед рука бессильно хватала пустоту. — Ты обе-щал мне, Сантьяго,— сказал Лестат,— что я смогу забрать его с собой в Новый Орлеан. — Он обвел взглядом их всех, сгрудившихся вокруг нас, он задыхался. И вдруг взорвался.— Клодия, где она? Только она виновата, я же объяснил вам!»
    «Как сказать»,— ответил Сантьяго. Он потянулся к Лестату, и тот попятился назад, чтобы не упасть, ухватился за ручку кресла и закрыл глаза, пытаясь вернуть самообладание.
    «Он помогал ей».— Сантьяго придвинулся к нему еще ближе. Лестат поднял голову.
    «Нет, он ни при чем,— ответил он.— Луи, ты должен вернуться ко мне. Мне надо рассказать тебе все... про ту ночь в болоте...»
    Запнувшись, он затравленно огляделся вокруг, как раненый зверь.
    «Послушай меня, Лестат,— заговорил я.— Ты отпустишь ее, и тогда я... вернусь к тебе».
    Я не узнал свой голос, металлический и пустой. Я старался приблизиться к не-му, придать лицу твердое, непроницаемое выражение; мои глаза излучали ослепительные потоки света, как два ярких огня. Он смотрел на меня изучающе, точно борясь с собой. Селеста удержала меня, схватив за запястье.
    «Ты должен рассказать им,— продолжал я, — как ты обращался с нами. Она не знала законов, не знала, что есть другие вампиры».
    Я говорил это и мысленно успокаивал себя: Арман успеет вернуться до рассве-та, он должен вернуться, он остановит их и спасет нас.
    Вдруг до меня донесся громкий скрежет, что-то очень тяжелое волочили по по-лу. Мадлен плакала. Я поискал ее глазами — она сидела в кресле возле стены. Наши взгляды встретились, в ее глазах я прочитал смертельный ужас. Она попы-талась подняться, но ее не пускали.
    «Лестат,— сказал я.— Чего ты хочешь? Я все сделаю...»
    Я остановился на полуслове. В зал втащили гроб с тяжелыми железными замками. Я сразу все понял.
    «Где Арман?» — в отчаянии крикнул я.
    «Она хотела убить меня, Луи. Она сделала это, она, а не ты! Она должна уме-реть! — голос Лестата срывался.— Уберите этот ящик, Луи возвращается ко мне!» Он повернулся к Сантьяго.
    Но тот лишь рассмеялся в ответ. Его смех подхватили Селеста и все остальные.
    «Вы же обещали мне»,— сказал им Лестат.
    «Я тебе ничего не обещал», — ответил Сантьяго.
    «Они одурачили тебя, - сказал я Лестату. Они уже открыли крышку.— Обвели вокруг пальца! Ты должен найти Армана, он здесь главный».
    Но он, казалось, не понимал моих слов.
    Я плохо помню, что было дальше. Я отчаянно отбивался, кричал, что Арман этого не допустит, чтоб они не смели прикасаться к Клодии. Меня положили в гроб. Я отчаянно сопротивлялся, стараясь не думать про страшные крики Мадлен; боялся, что вот-вот услышу крик Клодии. Помню, я привстал, из последних сил задержал на мгновение тяжелую крышку, но вот она опустилась, заскрежетали ключи, я понял, что замки заперты. Я вдруг вспомнил насмешливую улыбку Лестата, его слова из прошлого: «Голодный ребенок — это ужасно, но голодный вампир — еще хуже Ее крики услышали бы в самом Париже». Это было так давно, в том ушедшем безмятежном мире, где мы так часто ссорились друг с другом. Мое тело обмякло в душном ящике, но я повторил себе: «Арман этого не допустит. Он все равно нас найдет».
    Я услышал скрип башмаков, гроб покачнулся, значит, его подняли с пола. Я уперся руками в стенки и закрыл глаза, стараясь привести мысли в порядок, и первым делом запретил себе двигаться или нащупывать крышку. На лестнице гроб накренился, я прислушался. Крики Мадлен были уже едва различимы, мне показалось, что она зовет Клодию, точно та могла нам помочь.
    «Зови Армана,— мысленно просил я. — Он уже должен вернуться домой».
    Только мысль об ужасном унижении услышать собственный голос, запертый внутри проклятого ящика, заставила меня сдержать крик.
    Но вдруг меня посетила страшная догадка: что, если он вообще не придет? Может, у него есть другой гроб в каком-нибудь отдаленном особняке и он останется там?.. Я бешено заколотил в дубовые доски гроба, попытался перевернуться, чтобы надавить на крышку спиной, но не смог, в гробу было слишком тесно. Обливаясь холодным потом, я бессильно уронил голову.
    Крики Мадлен затихли вдали, я слышал только мерные шаги и собственное дыхание.
    «Значит, он придет завтра. Завтра им придется все рассказать ему, и он найдет нас и выпустит на свободу».— Гроб резко качнулся, волна свежей прохлады про-никла даже в душный запертый ящик. Я почувствовал запах воды и сырой земли. Гроб небрежно бросили на землю, и удар болью отозвался в моем измученном те-ле. Я осторожно потер локти, стараясь не прикасаться к крышке, чтобы не вспо-минать об истинных размерах моей темницы, скрытых спасительной темнотой.
    Я думал, что теперь они оставят меня. Но они не ушли. Вдруг я почувствовал новый, незнакомый мне, сырой запах. Затаив дыхание, прислушался и в ту же секунду все понял: это запах цемента, они замуровывают меня кирпичами. Медленно я провел ладонью по лицу, вытирая пот со лба.
    «Это ничего», — успокаивал я себя. С каждой секундой в этом ящике станови-лось все теснее, точно мои плечи делались шире и шире. «Завтра ночью он придет, а до тех пор я буду лежать здесь, как в собственном гробу. Это расплата за все мои ночи».
    Так я говорил себе, но мои глаза наполнились слезами, и я снова ударил в крышку гроба. Я представил себе завтрашнюю ночь и все будущие ночи, а чтобы отвлечься от безумных мыслей, подумал о Клодии. Только бы еще хоть раз меня обняли ее руки, только бы хоть на мгновение увидеть ее округлые щечки и длин-ные, трепещущие ресницы, почувствовать нежное прикосновение губ. Тело одеревенело от усталости, но я из последних сил пинал ногами доски и царапал их ногтями. Вскоре снаружи все стихло, замер вдали звук приглушенных шагов. Я кричал, звал ее: «Клодия!», пока шею не свело от отчаянных и бессмысленных метаний и оцепенение сна медленно, подобно ледяному потоку, не сковало мои члены. Я пытался позвать Армана, не думая о том, что это глупо и бесполезно: этот мертвый сон не мог обойти стороной и его, он уже спит где-нибудь и не может меня услышать. Последним усилием я надавил на крышку, но в глазах потемнело, силы оставили меня, и я провалился в небытие.

    — Меня разбудил голос, далекий, отчетливый. Он называл мое имя. Я открыл глаза и не мог понять, где нахожусь.
    «Наверное, это страшный сон, — подумал я, — сейчас я проснусь, и все кончится».
    Потерев глаза, я нащупал рукой крышку гроба и сразу все вспомнил. И в ту же секунду с величайшей радостью узнал голос Арман звал меня. Мой крик ударился о стенки гроба, и я едва не оглох. В страхе я подумал, что он тщетно ищет меня, что он меня не услышит. Но его голос приближался, он говорил, чтобы я ничего не боялся. Раздался громкий шум, треск и грохот обваливающихся кирпичей, они стучали по крышке гроба Арман снял их один за другим и ногтями сорвал замки.
    Тяжелые дубовые доски заскрипели, и блеснул луч света. Я глубоко вдохнул и вытер пот со лба. Крышка отвалилась, и на секунду мне показалось, что я ослеп. Я сел и закрыл лицо ладонями.
    «Торопись, — сказал Арман. — И ни звука».
    «Куда мы идем?» — спросил я.
    За пробитой Арманом дырой в кирпичной кладке я увидел длинный пустой коридор и двери, замурованные кирпичами. Мое воображение мгновенно нарисовало ужасающую картину скрывающихся за ними гробов, в которых голодали и заживо гнили вампиры, осужденные на мучительную смерть своими собратьями. Арман тянул меня за собой, не давая опомниться, он повторял: «Ни звука». Мы прокрались вдоль коридора, Арман остановился перед дубовой дверью и потушил лампу. На мгновение все вокруг покрыла непроницаемая тьма, но потом я увидел узкую полоску света под дверью. Арман отворил ее так осторожно, что петли даже не скрипнули, и мы очутились в длинном проходе, ведущем к его келье. Я старался не отставать от него. И вдруг мне открылась страшная правда: он спасал меня, и только. Я попытался остановить его, но он еще сильней потянул меня за собой. Мы выбрались наружу через потайной выход, и я наконец заставил его остановиться. Он посмотрел на меня и покачал головой.
    «Я не могу спасти ее!» — сказал он.
    «Неужели ты думаешь, что я могу уйти без нее! Они заперли ее там! — Ужас охватил меня.— Арман, ты должен ее спасти! У тебя нет выбора!»
    «Зачем ты так говоришь?— ответил он.— Пойми наконец: у меня нет никакой власти. Они восстанут против меня, и ничто их не остановит. Я не могу ее спасти. И не хочу подвергать тебя бессмысленному риску. Тебе нельзя возвращаться туда».
    Наверное, он был прав, но я не хотел ему верить. Мне не на кого было надеяться, кроме Армана, но я ничего не боялся. Знал только одно: я должен спасти Клодию или погибнуть. Речь не шла о смелости или трусости: просто я должен был это сделать, вот и все. И я знал в глубине души: Арман не станет меня останавливать. Он пойдет со мной.
    И оказался прав. Я повернулся и шагнул в коридор, и он пошел следом. Мы молча направились к лестнице, ведущей в зал. Я слышал голоса вампиров, грохот экипажей, шум театра над головой. Я взбежал вверх по лестнице. Селеста стояла в дверях зала с театральной маской в руках. Она смотрела прямо на меня, но как будто мимо, спокойно и безразлично.
    Я думал, что она поднимет тревогу, бросится на меня. Но она молча отступила назад, за дверью грациозно покружилась, глядя на свои взметнувшиеся юбки; по-качивая бедрами, вышла на середину зала, подняла маску, спрятала лицо за белым черепом и тихо сказала:
    «Лестат! Твой друг Луи пришел и зовет тебя. Поторопись, Лестат!»
    Она опустила маску, и откуда-то в ответ на ее слова прожурчал тихий смех. Я вошел в зал: там собралось все общество. Одни сидели по углам и вдоль стен, молча предаваясь своим мыслям, другие тихо переговаривались. В одном из кре-сел я увидел сгорбленную фигуру Лестата. Он увидел меня и отвернулся. Он что-то сжимал в руках, но в полумраке я не мог разглядеть что. Я подошел поближе. Он медленно поднял глаза, спутанные светлые волосы падали ему на лоб. Он смотрел на меня со страхом. Потом перевел взгляд на Армана. Тот неторопливо твердыми шагами двинулся вперед по залу, и вампиры расступались перед ним, ловили каждое его движение. Селеста поклонилась и приветствовала его словами:
    «Здравствуйте, монсеньер».
    Арман даже не взглянул на нее, остановился перед Лестатом и спросил:
    «Ты доволен?»
    Серые глаза Лестата смотрели на него удивленно, и я увидел, что они полны слез. Голос не повиновался ему.
    «Да...» — прошептал он наконец. Он прятал что-то в черных складках плаща.
    «Луи,— сказал он голосом глубоким, полным невыносимого страдания.— По-жалуйста, выслушай меня. Ты должен ко мне вернуться...»
    Он осекся и опустил голову, словно ему стало стыдно.
    Где-то в темноте засмеялся Сантьяго.
    «Ты должен уехать из Парижа,— тихо сказал Арман Лестату.— Ты изгоняешься из общества».
    Лестат закрыл глаза, боль преобразила его лицо. Мне показалось, что передо мной его двойник — живое, раненое, глубоко чувствующее существо, которого я никогда не знал.
    «Пожалуйста, — тихо сказал он, глядя на меня с мольбой.— Я не могу говорить с тобой здесь! Ты не поймешь! Поезжай со мной... ненадолго... пока я снова не стану собой»,— прошептал он.
    «Это какое-то безумие!.. — Я сжал виски. — Где она? Где она? — Я огляделся: непроницаемые улыбки застыли на неподвижных лицах вампиров. - Лестат!» — Я повернулся к нему и потянул за рукав плаща
    И тут я увидел, что у него в руках. У меня оборвалось сердце. Это было желтое шелковое платьице Клодии. Я вырвал его у Лестата, смотрел на него невидящими глазами. Лестат поднес руку к трясущимся губам и отвернулся. Глухие рыдания вырвались из его груди, а я смотрел на платье, водил непослушными пальцами по маленьким красным пятнышкам слез, мои руки дрожали, я судорожно прижал платье к груди.
    Не знаю, сколько я так стоял, может быть, вечность. Ведь время не властно надо мной и над ними тоже, они прогуливались вокруг меня в полумраке, смеялись своим бессмертным, неземным смехом. Я не желал больше их слышать, хотел зажать уши, но не мог выпустить платье и старался скомкать его и уместить в одной руке. Вдруг одна за другой загорелись свечи, неровный ряд свечей вдоль разрисованной стены, и я увидел в стене дверь, широко распахнутую прямо в дождь. Ветер сдувал пламя, свечи шипели, но не гасли. И я понял, что Клодия там, за дверью. Вдруг свечи ожили, тронулись с места — их держали вампиры. Сантьяго поклонился и жестом предложил мне пройти за дверь. Я едва взглянул на него. Мне не было никакого дела до них. Внутренний голос говорил мне: «Если ты станешь думать об этих убийцах, то сойдешь с ума. Что тебе до них? Думай только о ней. Где она? Ты должен ее найти». Их смех стал отдаляться от меня. И растворился в шуме ветра.
    И я шагнул навстречу ветру, и давняя, знакомая картина предстала моим глазам. Никто из них не мог знать, что я уже видел такое. Но нет, Лестат знал, только разве это важно? Он не поймет, он уже не вспомнит, как мы стояли в дверях старой кирпичной кухни на Рю-Рояль и смотрели на два мертвых тела: мать и дочь обнимали друг друга на склизком каменном полу. Но здесь, под тихим парижским дождем, лежали другие двое — Клодия и Мадлен. Рыжие кудри Мадлен перепутались с золотыми кудрями Клодии, ветер шевелил их волосы. Солнечные лучи спалили живую плоть, остались только эти волосы, только длинное бархатное платье Мадлен и запятнанная кровью маленькая белая кружевная сорочка В черных, обугленных останках еще можно было угадать черты Мадлен, ее рука, обнявшая Клодию, сохранила свою форму, но мое дитя, моя вечная подруга, моя маленькая девочка превратилась в пепел. • Страшный, дикий, звериный крик разорвал мне грудь; словно вихрь закружился в этом каменном колодце; дождь падал на мертвый прах, смывал с мостовой черный отпечаток маленькой детской ладони; золотые волосы взлетали под ветром. Удар оборвал мой крик. Я повернулся и увидел Сантьяго. Я вцепился в него, я должен был его уничтожить, превратить в кровавое месиво это белое ухмыляющееся лицо, свернуть ему шею; он не мог вырваться из моих железных рук, кричал от боли, и его вопль смешался с моим криком. Его башмак наступил на ее останки, я поднял его в воздух и отшвырнул; он упал и вытянул руку, защищаясь. Слезы и дождь заливали мне лицо, я ослеп, тянулся к его горлу, но чьи-то руки держали меня. Это были руки Армана, я сопротивлялся, но он обхватил меня и потянул прочь, назад, в зал с фресками, к дикому смешению красок, криков, голосов; назад к омерзительному, сухому, серебристому смеху. Я слышал где-то вдали голос Лестата, он звал меня:
    «Луи, подожди, Луи, мне нужно поговорить с тобой!»
    Я смотрел в темные бездонные глаза Армана. Странная слабость объяла меня, и даже мысль о смерти Клодии и Мадлен стала какой-то расплывчатой и смутной. Тихий, еле слышный голос Армана повторял:
    «Я ничего не мог сделать. Я не мог это предотвратить...»
    Они умерли, просто умерли — и все. Сантьяго все еще лежал рядом с прахом, и ветер все так же трепал разметавшиеся золотые локоны Клодии, но мои глаза уже не различали никого. Я потерял разум.
    Я не мог забрать их останки из этого проклятого места. Арман поддерживал меня, почти нес через незнакомую огромную комнату с деревянными стенами и полом, и наши медленные спотыкающиеся шаги отдавались гулким эхом. Мы вышли на улицу, я почувствовал запах лошадей и кожаной упряжи, впереди тянулась бесконечная вереница экипажей. Я побежал вниз по бульвару Капуцинов, в руках у меня был маленький детский гробик; люди расступались передо мной, шептали что-то, показывали на меня пальцами. Я оступился и едва не упал, но Арман удержал меня. Он все время был рядом. Его глубокие глаза снова очутились передо мной, и я опять стал проваливаться в дремотное, полуобморочное состояние. Но я двигался, брел дальше, глядя вниз, на свои блестящие башмаки.
    «Должно быть, он сошел с ума. — Я говорил про Лестата намеренно резко и зло, черпая утешение в звуках собственного голоса. Затем я громко расхохотал-ся.— Он окончательно спятил! Ты слышал, что он мне сказал?» — сказал я Арма-ну.
    Его глаза говорили: «Забудься. Усни». Я хотел сказать что-то про Клодию и Мадлен, что мы не должны оставлять их там, но промолчал, чувствуя, что в моей душе поднимается тот же звериный крик. Мне пришлось стиснуть зубы, ибо он был так страшен, так силен, что разорвал бы на части меня самого, если б вырвался на волю.
    И вдруг я снова ясно увидел весь этот ужас. Я зашагал дальше по бульвару, аг-рессивно и слепо, как человек в тяжелом опьянении, охваченный чувством нена-висти и превосходства. Так шел я по темным улицам Нового Орлеана в ночь пер-вой встречи с Лестатом, натыкаясь на столбы, ограды, стены домов, но умудряясь не падать и следовать по правильному пути. Вдруг я увидел трясущиеся руки пьяного — он не мог совладать со спичками. Наконец вспыхнуло пламя, его трубка задымилась. Я поднял глаза: я стоял перед входом в кафе, а человек с трубкой сидел внутри и пристально смотрел на меня сквозь стеклянную дверь. И он вовсе не был пьян. Арман стоял рядом и ждал. Вокруг нас шумел и сверкал огнями бульвар Капуцинов... или бульвар Тамплиеров? Не помню. Меня охватила неистовая ярость. Неужели Мадлен и Клодия так и останутся в этом проклятом месте? Я видел, как Сантьяго попирает ногами прах моего ребенка! Я зарычал, стиснув зубы. Человек за стеклом вскочил, и лицо его скрылось за сизым облаком.
    «Убирайся прочь от меня,— сказал я Арману.— Будь ты проклят! Не прибли-жайся ко мне. Не подходи ко мне!» Я повернулся и пошел прочь вдоль бульвара. Какая-то парочка шарахнулась в сторону, мужчина выставил руку вперед, защи-щая свою спутницу.
    Я побежал. Люди смотрели на меня, недоумевая, что это за дикое, белое светя-щееся существо только что мелькнуло перед глазами. Скоро я остановился.
    Меня мутило. Мучительная жажда сжигала меня, надо было напиться свежей крови. От этой мысли меня чуть не вырвало. Я присел на каменные ступеньки у входа в маленькую церковь, уже запертую на ночь. Дождь медленно затихал, или мне так казалось. Улица была тихой, мрачной и пустынной. Лишь однажды где-то вдалеке промелькнул и скрылся во мраке запоздалый прохожий с черным блестящим зонтом. На другой стороне в тени деревьев стоял Арман. Позади него из густых зарослей травы и кустов поднимался теплый белый пар.
    Я заставил себя думать только о головной боли и голодных спазмах в желудке и сумел немного успокоиться. Постепенно мои чувства приобрели ясность и отчетливость, и я позволил себе мысленно вернуться к случившемуся. Подумал, что мы так далеко от театра, а Мадлен и Клодия все еще там. Жертвы жестокого солнца, умершие в объятиях друг друга. В моей душе родилась какая-то решимость. Я был готов на все.
    «Я ничего не мог сделать»,— тихо сказал Арман. Невыразимая печаль застыла в его глазах.
    Я посмотрел на него: он отвернулся, как будто понял, что бесполезно уговари-вать меня. Его надежды рушились. Я знал, что, если стану сейчас обвинять его, он не будет оправдываться. Он только бессильно повторял:
    «Я ничего не мог сделать».
    «Неправда, ты все мог! — тихо сказал я.— Ты и сам это знаешь. Ты их предво-дитель, ты главный. Никто, кроме тебя, не знал и не знает истинных границ твоей власти. У них нет твоего разума, твоего понимания».
Он все еще смотрел в сторону, но мои слова тронули его. Он устало и обреченно вздохнул.
    «Ты управлял ими. Они боялись тебя! — продолжал я.— Ты сумел бы остано-вить их, если б захотел, если б вышел за рамки, установленные тобою самим. Но ты не стал переступать через себя и свое драгоценное стремление к истине и по-кою! Я отлично понимаю тебя, потому что вижу в тебе отражение самого себя!»
    Он молча взглянул мне в глаза. Его лицо исказила невыносимая боль, почти отчаяние. Он еле сдерживал себя и боялся этого чувства. А я ничего не боялся. Потому что это моя боль сейчас мучила его, многократно усиленная его способностью сопереживать. Но я не сочувствовал ему. Мне было все равно.
    «Да, я понимаю тебя слишком хорошо,— повторил я. — Бездействие — вот настоящее зло, вот причина всех моих несчастий. Моя слабость, нежелание отвергнуть глупую извращенную мораль и непомерное тщеславие! Именно из-за этого я и стал вампиром, хотя понимал, что это неправильно. Из-за своей слабости я позволил сделать вампиром и Клодию и тоже знал, что это плохо. Стоял и смотрел, как она убивает Лестата, и чувствовал, что тем самым она делает шаг навстречу собственной гибели, но даже палец о палец не ударил, чтобы помешать ей. А Мадлен? Мадлен, что я с ней сделал? Ведь и тогда знал, что этого нельзя допустить! И теперь с меня довольно! Не желаю больше быть жалким, никчемным существом, вопреки своей воле прядущим нити зла, пока они не совьются в огромную прочную сеть и я сам, жертва собственной глупости, не окажусь в ее плену! Я знаю, что надо делать, и хочу предупредить тебя. Предупредить, потому что ты спас мне жизнь сегодня, вытащил меня из могилы; не возвращайся в свою келью и не приближайся к Театру вампиров!»
    Я не стал дожидаться его ответа. Может быть, он и не хотел отвечать. Не знаю. Я ушел и ни разу не обернулся. Может быть, он шел за мной, но я ничего не хотел об этом знать. Мне было все равно.
    Я отправился на Монмартр, на кладбище. Не знаю, почему я выбрал именно его. Может быть, потому, что это недалеко от бульвара Капуцинов. В то время Монмартр еще был окраиной, темной, тихой, спокойной. Блуждая в потемках между низенькими домиками и прилепившимися к ним огородами, я отыскал себе жертву и поспешно, без удовольствия насытился. Потом отыскал могилу, где мне предстояло провести следующий день. Я нашел подходящий, еще не успевший сгнить гроб, выскреб из него пoлy-истлевшие останки голыми руками и улегся в грязную и мокрую постель, смердящую смертью. Не могу сказать, что там было уютно, но именно этого я хотел. Запертый в темноте, вдали от людей и прочих двуногих создании, вдыхая запах сырой земли, я наконец смог отрешиться от переполнявшей меня скорби.
    Скоро я забылся тяжелым сном, и мучения кончились.
    Но ненадолго. Проснулся я, когда холодное и тусклое зимнее солнце уже зашло. Как это обычно бывает зимой, я почти сразу обрел способность ясно чувствовать. Вокруг в кромешной тьме сновали толпы живых тварей — постоянные обитатели гроба. Они разбежались во все стороны при моем воскрешении к жизни. Я неторопливо выбрался наружу под призрачный свет луны, с наслаждением прикасаясь к холодной, гладкой мраморной плите, которая послужила мне убежищем. Блуждая среди могил, я обдумывал еще и еще раз свой план. Я ставил на карту собственную жизнь. Но надеялся выиграть и обрести свободу распоряжаться ею: не бояться потерять ее и, если нужно, решиться отдать.
    В одном огороде возле изгороди я заметил то, что смутно уже присутствовало в моих мыслях. Это была небольшая коса с острым, искривленным лезвием, к нему прилипли прошлогодние травинки, засохшие, но все еще зеленые. Стоило мне протереть его, провести пальцами по потемневшему от времени и непогоды металлу, как мой план обрел ясность и завершенность. Прежде всею надо найти кучера с экипажем и нанять его на несколько дней. Мне не составило труда отыскать подходящего возницу, соблазнив его щедрым авансом и обещанием заплатить еще больше. Я распорядился, чтобы в карету из нашего номера перенесли ящик с гробом и другие необходимые вещи. Потом последовало несколько долгих и утомительных часок я притворялся, что пью вместе с кучером, болтал с ним о самых разных вещах и наконец договорился, что он за очень крупную сумму перевезет меня на рассвете из Парижа в Фонтенбло. Я сказал ему, что всю дорогу буду спать, потому что у меня хрупкое здоровье, и меня нельзя тревожить ни под каким предлогом. Последнее условие было настолько существенным, что я пообещал вознице отдельную плату за его безукоризненное выполнение: он не должен даже прикасаться к дверце кареты, пока я сам не выйду из нее.
    Я убедился, что он согласен на мои условия и пьян настолько, что забыл обо всем, кроме предстоящей поездки в Фонтенбло. Мы медленно и осторожно отправились в путь и вскоре выехали на улицу, где находился Театр вампиров. Неподалеку от него мы остановились, но я остался внутри и подождал, пока начнет светать.

Часть IV

    Вот и конец этой истории. Наверное, вам интересно, что же случилось с нами потом — что стало с Арманом, где я побывал, что делал. Я скажу вам: ничего не случилось. Просто мои мысли в последний вечер в Париже оказались пророческими.
    С тех пор я так и не изменился.
    Человеческие перемены перестали касаться меня. Я по-прежнему воспринимал и любил красоту мира, но ничего не мог дать человечеству взамен. Я поглощал прекрасное, как вампир высасывает кровь. И был доволен, впечатления перепол-няли меня. Но я был мертв. Окончательно и бесповоротно. История моей жизни кончилась в Париже.
    Долгое время я считал, что тому виной смерть Клодии, что, если бы Клодия и Мадлен успели уехать из Парижа и остались бы живы, у нас с Арманом все могло бы сложиться по-другому. Я бы по-прежнему страдал и любил и попытался бы отыскать для себя некое подобие смертной жизни, пусть нечеловеческое, но яркое и разнообразное. Но потом я понял, что это самообман. Даже если бы Клодия осталась жива и не было бы причин презирать Армана за то, что он позволил убить ее, все закончилось бы тем же самым. Какая разница — постигать зло постепенно или столкнуться с ним сразу? Я ничего больше не хотел и съежился, как паук в пламени спички. И даже Арман, мой постоянный и единственный спутник, оказался где-то вдали, за завесой, которая отделяла меня от всего мира. Завесой, похожей на саван.
    Я знаю, вы хотите узнать, что же случилось с Арманом Скоро рассвет. И я дол-жен успеть рассказать вам, что было дальше. Без этого история останется неза-вершенной.
    Мы отправились путешествовать. Египет, Греция, Италия, Малая Азия — куда глаза глядят и куда влечет тяга к искусству. В те годы я мог смотреть на самые простые вещи: на окно собора, картину в музее, красивую скульптуру,— и время переставало существовать.
    И все эти годы во мне жила смутная, но неотступная мечта — вернуться в Но-вый Орлеан. Я всегда думал про него. И в тропиках, и в странах, где растут те же цветы, что в Луизиане, тяга к дому оставалась единственным моим желанием, выходящим за рамки бесконечного стремления к искусству. Иногда Арман просил меня свозить его в Новый Орлеан. Я так редко радовал его, часто и без предупреждения исчезал и никогда сам не искал его. И подумал: а что, если поехать в Новый Орлеан только ради него? Мне казалось, так я смогу забыть свой страх — я боялся, что там, в Новом Орлеане, призрак прежних страданий снова настигнет меня. Но даже ради него я не решился поехать. Этот страх оказался сильнее меня: мы отправились в Америку, но поселились в Нью-Йорке. Я откладывал и откладывал поездку в Новый Орлеан. Но случилось так, что Арман нашел способ уговорить меня.
    Он признался, что Лестат не погиб в Театре вампиров. Я был уверен, что Лестат мертв, Арман всегда говорил, что все они сгорели. Но оказалось, это не так. В ту ночь, когда я убежал от Армана и спрятался на Монмартрском кладбище, Лестат покинул театр. Два вампира, обращенные его же учителем, помогли ему попасть на корабль до Нового Орлеана.
    Не могу передать, какие чувства нахлынули на меня. Конечно, Арман сказал, что скрывал это от меня, чтобы уберечь от ненужных страданий: ведь я мог пус-титься в далекое путешествие только ради мести. Но мне было все равно. Той но-чью, когда я поджег театр, я думал не о Лестате, а о Сантьяго, Селесте — о тех, кто убил Клодию. Лестат же вызывал у меня другие чувства, их я не доверял ни-кому и хотел забыть. Но ненависти среди них не было.
    Арман рассказал мне правду о Лестате, и завеса, защищавшая меня от мира, стала тонкой и прозрачной, и, хотя она не исчезла совсем, я уже воспринимал сквозь нее Лестата и хотел увидеться с ним. Ведомый этим желанием, я возвра-тился в Новый Орлеан.
    В том году весна была поздняя. Я вышел из здания вокзала и сразу понял, что действительно попал домой. Воздух был полон особенным, родным запахом, и я с необычайной легкостью ступал по гладкой теплой мостовой под знакомыми дубами, прислушиваясь к живому, беспокойному дыханию ночи.
    Конечно, город изменился. Но я не сетовал на эти перемены, я был благодарен за то, что осталось прежним. На окраине города, в районе Садового квартала — в мои времена это был пригород Фобур Сент-Мари,— я отыскал величавые особня-ки из далекого прошлого, тихие брусчатые переулки; прогуливался под магнолиями и узнавал ту же свежесть и покой, что и в былые дни, угадывал сходство с темными улочками Вье-Карре, с дикой природой Пон-дю-Лак. Здесь росли жимолость и розы, коринфские колонны поблескивали в свете звезд, а за воротами тянулись призрачные улицы и другие особняки... Это была цитадель благодати.
    На Рю-Рояль, в стороне от туристов, антикварных лавочек, сверкающих подъездов ресторанов, я, к изумлению своему, обнаружил дом, в котором мы жили когда-то с Клодией и Лестатом. Фасад был заново оштукатурен, внутри произошли некоторые перестановки, но два французских окна все так же открывались на маленькие балкончики над входом в магазин, и я смог разглядеть в мягком свете электрической люстры элегантные обои, столь знакомые мне по тем давним дням. Это место с такой остротой напомнило мне о Лестате, даже сильнее, чем о Клодии, и я подумал, что обязательно найду Лестата в Новом Орлеане
    Арман куда-то ушел, и странная печаль охватила меня. Не прежнее всепогло-щающее отчаяние, а тихая, глубокая печаль, сладкая, как благоухание роз и жас-мина во дворике за железными воротами. Она ласкала меня, она навсегда связала меня с этим городом; я повернулся и пошел прочь от нашего дома, но забрал ее с собой, и она уже не оставляла меня.
    Вскоре после этого я встретил в Новом Орлеане вампира. Это был холеный, белолицый юноша, он любил прогуливаться в одиночку по широким тротуарам Сент-Чарльз-авеню в ранние предрассветные часы. И я ясно понял, что Лестат здесь, что вампир знает его и приведет меня к нему. Разумеется, он ни о чем не подозревал. Я уже давно научился узнавать в больших городах себе подобных и оставаться незамеченным.
    В Лондоне и Риме Арман встречался с вампирами и узнал, что о поджоге Театра вампиров уже известно всему миру и нас обоих теперь считают изгоями. Эти интриги мало что значили для меня, я избегал вампиров, но за этим юношей начал следить. Он приводил меня в театры или другие увеселительные места, но я ждал совсем другого. И наконец дождался.
    Был очень теплый вечер. Как всегда, я выследил его на Сент-Чарльз-авеню и сразу же понял, что он чем-то озабочен. Он торопливо свернул в какую-то узкую улочку, и я подумал, что сегодня мне повезет больше.
    По дороге он зашел в первый попавшийся домик, быстро, без всякого удоволь-ствия, умертвил женщину, взял из плетеной колыбели ребенка, закутал его в синее шерстяное одеяло и вышел обратно на улицу.
    Через два квартала он замедлил шаг возле увитой виноградом железной ограды, окружавшей большой заросший двор. За деревьями был виден дом, краска облупилась на стенах, длинные витые железные перила верхней и нижней галерей заржавели. Этот дом одиноко возвышался над низкими деревянными строениями и казался обреченным. Высокие окна глядели на унылое нагромождение низких крыш, на бакалейную лавку на углу и маленький грязный бар. Большой темный сад защищал дом от мрачной округи, и мне пришлось пройти еще несколько метров вдоль ограды, прежде чем я заметил сквозь густые ветви деревьев слабый отблеск в одном из окон нижнего этажа.
    Вампир вошел в ворота, ребенок заплакал, и снова все стихло. Я легко взобрался на ограду, спрыгнул в сад и бесшумно прокрался на переднее крыльцо.
    Я заглянул в большое окно и увидел удивительную картину. Вечер был безвет-ренный, душный, в такую жару лучше всего подняться на галерею, и здесь была галерея, хоть и с поломанными досками, но все же прохладная. А там, в гостиной, за наглухо закрытыми окнами горел камин. Возле него сидел мой молодой знакомец и разговаривал с кем-то. С другим вампиром. Тот жался к огню, тянул ноги в тапочках к горячей решетке, пытался поглубже запахнуть поношенный синий халат. Из лепного венка роз на потолке свисали обтрепанные концы электрических проводов, но кроме камина только тусклая масляная лампа освещала комнату. Она стояла на столе рядом с плачущим ребенком.
    Я удивленно смотрел на это жалкое сгорбленное существо. Его лицо скрывали пряди густых светлых волос. Мне захотелось стереть пыль с оконного стекла, чтобы убедиться в верности своих подозрений.
    «Вы все бросаете меня!» — тонко и жалобно сказал он.
    «Мы же не можем всю жизнь сидеть возле тебя,— резко и надменно сказал мо-лодой вампир. Он скрестил ноги, сложил руки на узкой груди и с презрением ог-лядел пустую запыленную комнату.— А ну, тише,— шикнул он на ребенка.— Замолчи!»
    «Дрова, дай дрова»,— слабым голосом попросил белокурый вампир и повер-нулся к своему собеседнику, и я наконец ясно увидел знакомый профиль Лестата, гладкую кожу, на ней не осталось и следа от былых шрамов.
    Молодой вампир подбросил полено в огонь.
    «Если бы ты хотя бы выходил наружу, если бы ты охотился на кого-нибудь, кроме этих ничтожных животных...» — зло сказал он и с отвращением посмотрел вокруг.
    Только тут я разглядел в темноте на пыльном полу маленькие облезлые кошачьи трупы. Это было очень странно, потому что вампир не может оставаться рядом с трупами своих жертв.
    «Разве ты не знаешь, что сейчас лето?»
    Лестат молча протянул руки к огню. Ребенок уже не плакал. Молодой вампир сказал:
    «Возьми его и согрейся».
    «Ты мог бы принести мне что-нибудь другое»,— с горечью ответил Лестат и посмотрел на ребенка
    В тусклом свете чадящей лампы я поймал его взгляд. И увидел в его глазах шок. Слышать этот плачущий голос, видеть эту согнутую, дрожащую спину! Не раздумывая, я постучал в окно. В одно мгновение молодой вампир оказался на ногах, лицо его приняло угрюмое злобное выражение. Но я только сделал знак открыть щеколду. Лестат поднялся, придерживая у горла халат.
    «Это Луи! Луи! Впусти его»,— сказал он и судорожно взмахнул рукой. Так инвалид обращается к сиделке.
    Окно отворилось, и на меня пахнуло зловонием ушной и жаркой комнаты. На-секомые копошились в разлагающихся кошачьих телах. Лестат умолял меня вой-ти, но я невольно отпрянул. В дальнем углу стоял гроб. На лакированной деревянной крышке лежали пожелтевшие газеты. Повсюду валялись обглоданные кости с клочками шерсти. Но Лестат уже схватил своими сухими руками мои, притянул меня к себе, поближе к теплу. Слезы брызнули из его глаз, рот растянулся в странной улыбке безумного счастья, близкого к боли; и на коже выступили едва заметные следы старых шрамов. Это было необъяснимо и ужасно: яснолицый, великолепный, бессмертный мужчина, сгорбившись, лопочет и плачет, как старуха.
    «Да, Лестат,— тихо сказал я.— Я пришел повидаться с тобой».
    Мягко отодвинув его руки, я подошел к ребенку. Он плакал не только от страха, но и от голода. Я взял малыша на руки и размотал одеяло, и он немного успокоился. Я погладил ребенка, покачал тихонько. Лестат что-то шептал, слезы текли по его щекам, я не мог разобрать слова. Молодой вампир с выражением отвращения на лице стоял у открытого окна и дер-жал руку на щеколде.
    «Значит, вы и есть Луи»,— сказал он. Эти слова еще сильней взволновали Лестата, он вытер слезы рукавами.
    На лобик ребенка села муха, и я, невольно вздохнув, раздавил ее пальцами и бросил на пол. Малыш уже не кричал, он смотрел на меня своими необычайно синими, темно-синими глазами, его круглое личико блестело от жары, он улыбался, и его улыбка, подобно огню, становилась все ярче и ярче. Я никогда не приносил смерть такому маленькому и невинному существу, это я знал точно; держал ребенка с чувством странной, незнакомой печали, она была даже сильнее, чем тогда, на Рю-Рояль.
    Нежно покачивая малыша, я пододвинул кресло к огню и сел.
    «Не надо ничего говорить... Все хорошо»,— сказал я Лестату. Он с облегчением опустился в кресло и потянулся ко мне, взялся за лацканы моего пиджака.
    «Но я рад тебя видеть,— проговорил он сквозь слезы,— я так мечтал, что ты вернешься... так мечтал.-»
    Он сморщился, словно от неясной боли, и вновь на его лице на мгновение показалась сеть шрамов. Глядя куда-то в сторону, Лестат прижал руку к уху, словно хотел защитить себя от какого-то ужасного звука.
    «Я не...— начал было он и мотнул головой, его глаза затуманились, он старался раскрыть их шире.— Я не хотел этого, Луи... Этот Сантьяго.. Ты же знаешь... Он не сказал мне, что они задумали».
    «Это все в прошлом, Лестат»,— сказал я.
    «Да-да, в прошлом,— кивнул он.— Мы не должны были... Луи, ты же ЗНА-ЕШЬ... — Лестат еще раз потряс головой. Казалось, в его голосе добавилось си-лы.— Мы не должны были делать ее одной из нас».
    Он ударил кулаком в свою впалую грудь и повторил уже тише:
    «Одной из нас».
    ОНА. Казалось, Клодии вообще никогда не существовало, это была странная, фантастическая мечта, слишком дорогая и слишком моя, чтобы поверять ее кому-то другому. Но все это давно прошло. Я пристально взглянул на Лестата и попы-тался осмыслить его слова. Да, когда-то нас было трое.
    «Не бойся меня, Лестат,— сказал я как будто бы самому себе.— Я не причиню тебе вреда».
    «Ты вернулся ко мне, Луи? — прошептал он тон-ким, ломким голосом.— Ты вернулся домой, Луи, правда?»
    Лестат посмотрел на меня с отчаянием, закусил губу.
    «Нет, Лестат»,— я покачал головой. Он дернулся и закрыл лицо руками.
    Молодой вампир холодно взглянул на меня и спросил:
    «Так вы... не вернетесь к нему?»
    «Нет, конечно, нет»,— ответил я. Он ухмыльнулся, будто так и знал, что все снова ляжет на его плечи, вышел на крыльцо и остановился неподалеку в ожида-нии.
    «Я только хотел повидаться с тобой, Лестат»,— сказал я, но он будто не слы-шал: что-то другое отвлекало его.
    Расширившимися глазами Лестат смотрел мимо меня, зажав руками уши. Затем и я услышал звук. Это выла сирена. Она приближалась, и Лестат все крепче зажмуривал глаза и зажимал уши. Сирена становилась все громче, ребенок испугался и заплакал.
    «Лестат! — позвал я его сквозь детский плач. Я не мог вынести его мучений. Он обнажил зубы в ужасной гримасе боли.— Лестат, это всего лишь сирена!» — тупо сказал я.
    Он вскочил, бросился ко мне, прижался ко мне. Против воли я взял его за руку. Согнувшись, Лестат спрятал лицо на моей груди, до боли сжал руку. Красные вспышки мигалки осветили комнату, и скоро все стихло.
    «Луи, я не вынесу этого, не вынесу,— говорил Лестат сквозь слезы.— Помоги мне, останься со мной».
    «Чего же тут бояться? Просто поехала машина».
    Я посмотрел вниз, на его светлые волосы. И вдруг вспомнил его в далеком прошлом: высокий, статный джентльмен в свободной черной накидке, откинув голову назад, сочным, хорошо поставленным голосом поет веселую арию из оперы, которую мы только что слушали. Его трость постукивает в такт по булыжникам мостовой, его большие мерцающие глаза останавливаются на молодой женщине, стоящей рядом, и широкая улыбка расцветает на его лице; песня замолкает на полуслове, и на мгновение, когда их взгляды встречаются, кажется, что все зло растворилось в этом всплеске наслаждения и счастья: ты чувствуешь себя просто живым существом.
    Значит, такова расплата? Эта боязнь перемен, этот животный страх».
    Я должен был что-то сказать Лестату, напомнить ему о нашем бессмертии, что никто не приговаривал его к уединению в этом логове, где он окружен несомнен-ными признаками неминуемой смерти. Но я так ничего и не сказал и знал, что никогда не скажу.
    Темное море тишины снова нахлынуло на нас. Мухи роились вокруг гниющего крысиного труда. Ребенок тихо смотрел мне в глаза, как на яркие безделушки, и ручка с ямочками схватилась за мой палец.
    Лестат встал, выпрямился, но тут же снова согнулся и упал в кресло.
    «Значит, ты не останешься со мной,— вздохнул он и отвел взгляд. Но вдруг встрепенулся.— Я так хотел поговорить с тобой,— сказал он.— Той ночью, когда пришел на Рю-Рояль, я хотел только поговорить.— Он закрыл глаза, нервно вздрогнул, словно у него перехватило дыхание, как будто удары, нанесенные мной тогда, только теперь достигли цели. Глядя перед собой невидящим взором, он облизнул губы и тихим, совсем знакомым голосом сказал: - В Париж я поехал вслед за тобой...»
    «О чем же ты хотел поговорить тогда? — спросил я.— Что ты хотел мне ска-зать?»
    Я вспомнил его безумную настойчивость в Театре вампиров, хотя не думал об этом долгие годы; нет, пожалуй, вообще никогда. И сейчас говорил об этом с большой неохотой.
    Но Лестат лишь улыбнулся слабой, почти виноватой улыбкой и покачал голо-вой, тихая, смутная печаль наполняла его глаза.
    И я почувствовал глубокое, невыразимое облегчение.
    «Останься со мной!» — попросил он. «Нет»,— ответил я.
    «И я не останусь»,— сказал молодой вампир из темноты двора и вышел в оконный проем. Лестат взглянул на него и робко отвел глаза. Его губы дрожали. «Закрой, скорее закрой».— Он указал пальцем на окно, и тут рыдания вырвались из его груди, он опустил голову и заплакал.
    Молодой вампир ушел, быстрые шаги прошуршали по дорожке, звякнула ка-литка... Я остался один с Лестатом. Успокоился он не скоро, я сидел и смотрел на него и думал о том, что произошло между нами, вспоминал давным-давно забытое.
    И моя прежняя печаль вернулась ко мне, как в нашем доме на Рю-Рояль; но я грустил не о Лестате, умном и веселом вампире, который жил когда-то в этом до-ме, эта печаль была больше, это была часть той страшной, великой тоски, и я вдруг очутился в другом времени, в другом месте. И это другое место так ясно встало перед моими глазами: комната, жужжание насекомых, запах смерти и цве-тущей весны. И я узнал эту комнату, узнал с такой ужасной болью, что разум от-казывался воспринимать это: нет, я не хочу туда, не возвращайте меня в прошлое. И вдруг все исчезло, и я был с Лестатом, слеза упала на круглую щечку ребенка, и это была моя слеза. Я вытер мокрые глаза и удивленно посмотрел на свои руки.
    «Но, Луи,— тихо сказал Лестат,— как ты можешь быть так спокоен? Как ты можешь выносить это? — Он смотрел на меня, его губы дрожали.— Пожалуйста, Луи, объясни мне, как тебе удается понимать и выносить все это?!»
    По отчаянию в глазах Лестата, по глухому тону голоса я понял, что и он с тру-дом подталкивает себя к чему-то очень больному, к картине из забытого прошло-го. Но скоро его взгляд затуманился, он запахнул халат, качнул головой, посмот-рел на огонь и глубоко вздохнул.
    «Мне нужно идти»,— сказал я.
    Я так устал от Лестата и от всей этой грусти. Снова захотел покоя, к которому так привык. Я поднялся и вспомнил, что у меня на руках ребенок.
    Большие, полные страдания глаза взглянули на меня с гладкого вечного лица.
    «Но ты ведь вернешься... навестить меня... Луи?»
    Я отвернулся и пошел прочь; он звал меня, но я не слушал. На улице оглянулся: Лестат стоял у окна, он боялся выйти, и я вдруг понял, что он уже давно не был на улице и вряд ли когда-нибудь выйдет из этого дома.
    Я возвратился в маленький домик, откуда молодой вампир забрал ребенка, и положил малыша об-ратно в его кроватку.

    — Вскоре я рассказал Арману о встрече с Лестатом. Может быть, через месяц, не помню: время ничего не значило для меня. Но только не для Армана. Он уди-вился, что я не рассказал ему об этом сразу.
    Мы прогуливались по безлюдной набережной на окраине города, там, где начинается Одубон-Парк и поросший травой склон спускается к грязному берегу, захламленному прибитым течением лесом. На другом берегу едва виднелись тусклые огни заводов и компаний: крошечные красные или зеленые точки, мерцающие, как звезды. Луна освещала широкое сильное течение реки, и летняя жара отступала, прохладный ветерок поднимался от воды и тихонько колыхал мох на стволе кривого дуба.
    Я срывал травинки и жевал их, хотя они были горьки и неестественны на вкус. Но сам жест выглядел так естественно... Я думал, что больше никогда не покину Новый Орлеан. Но к чему эти мысли, когда ты бессмертен? «Больше никогда» не покидать Новый Орлеан? Это слишком человеческие мысли.
    «Неужели ты совсем не хотел отомстить ему?» — спросил Арман. Он лежал на траве, опершись на локоть, и внимательно смотрел на меня.
    «Зачем? — ответил я спокойно, я хотел, чтобы он исчез отсюда, оставил меня в покое, наедине с этой могучей, прохладной рекой, несущей свои воды в свете тусклой луны.— Он сам себе отомстил и умирает от страха и оцепенения. Его ра-зум не воспринимает времени. Это угасание не имеет ничего общего с той сдер-жанной, элегантной смертью вампира, которую ты мне однажды описал в Париже. Лестат умирает неуклюже и гротескно, как люди... старые люди».
    «Но ты... что ты чувствовал?» — мягко настаивал Арман.
    Этот вопрос был слишком личный, давно мы так не разговаривали друг с дру-гом. И я вдруг увидел его со стороны: спокойное, сосредоточенное лицо, прямые каштановые волосы, большие, часто печальные глаза, обращенные к себе и своим мыслям. Но в ту ночь они были непривычно тусклые и усталые.
    «Ничего»,— ответил я.
    «Ничего — в каком смысле?»
    Я промолчал. Я так ясно помнил свою печаль, она и теперь не оставляла меня, звала меня, говорила: «Пойдем». Но я ничего не сказал Арману. Он ждал ответа, вытягивал из меня слова, жаждал что-то узнать, и это желание было сродни жажде крови.
    «Может, он сказал тебе что-нибудь, что могло разбудить былую ненависть?» — прошептал он, и я вдруг понял, что он страдает.
    «Что случилось, Арман? Почему ты спрашиваешь об этом?» — сказал я.
    Но он молча откинулся на землю и долго смотрел на звезды. Звезды будили во мне воспоминания: корабль, мы с Клодией плывем в Европу, и эти ночи, когда звезды спускались, чтобы встретиться с морем. «Я думал, он расскажет тебе, что было в Париже...» — сказал Арман.
    «А что он мог мне сказать? Что не хотел, чтобы Клодия умерла?» — спросил я. Клодия. Это имя звучало так странно. Клодия раскладывает пасьянс, столик кача-ется в такт волнам, фонарь поскрипывает на крюке, черный иллюминатор полон звезд. Ее склоненная головка, пальцы отводят за ухо прядь волос. Вот она отрывается от пасьянса, чтобы взглянуть на меня, но глазницы ее пусты.
    «Ты мог бы сам рассказать мне, что случилось в Париже,— сказал я.— Ты давно мог бы рассказать. Но это все неважно». «Даже если это я?..»
    Я повернулся к нему, он посмотрел в небо, и невыносимая боль исказила его лицо.
    «Если это ты убил ее? Выгнал во двор и запер дверь? — спросил я и усмехнул-ся: — Только не говори мне, что ты мучился все эти годы».
    Арман закрыл глаза и отвернулся, приложил руку к груди, словно я ударил его.
    «Я знаю — тебе было все равно»,— холодно сказал я и посмотрел на воду. Я хотел остаться один и надеялся, что он уйдет, а я останусь, потому что мне нравилось это тихое и уединенное место.
    «Это тебе все равно,— заговорил Арман. Он сел и повернулся ко мне, и темный огонь загорелся в его глазах.— Но я так надеялся, что все вернется. Что ты увидишь Лестата и в тебе оживет прежняя злость и страсть. Я думал, если ты вернешься сюда, в этот город...»
    «Ты думал, я вернусь к жизни?» — тихо сказал я, чувствуя металлическую твердость собственных слов, словно я был совершенно холоден и сделан из этого металла, а Арман казался хрупким, таким хрупким. Наверное, таким он и был всегда.
    «Да! — закричал он.— Да, назад к жизни!» И он недоуменно замолчал, склонил голову, как побежденный, и это гладкое, белое лицо напомнило мне кого-то другого, и долгий, долгий миг прошел, прежде чем в моей памяти всплыло лицо Клодии, которая стояла в номере гостиницы «Сент-Габри-эль» и просила меня превратить Мадлен в вампира. Тот же беспомощный взгляд, крушение надежд; я вспомнил, как жалел ее, как забывал обо всем. И он, как тогда, собрался с силами. И тихо произнес: «Я умираю».
    Я смотрел ему в глаза, я единственный перед Богом слышал эти слова и знал, что это правда... но ничего не сказал.
    Долгий вздох слетел с его губ. Он склонил голову, безвольно опустил руку в траву и прошептал: «Ненависть, месть — вот истинные страсти». «Не для меня,— тихо ответил я.— Уже не для меня».
    Он остановил на мне темный, спокойный взгляд.
    «Я верил, что, пережив всю эту боль, ты снова потеплеешь, наполнишься любовью, тем диким, неутолимым любопытством, с которым ты в первый раз пришел ко мне, той жаждой знаний, которая привела тебя в мою келью в Париже Я надеялся, когда боль пройдет, ты простишь меня за смерть Клодии. Она никогда не любила тебя так, как любил тебя я и как ты любил нас обоих. Я видел это и верил, что смогу привязать тебя к себе и удержать, и тогда время откроется перед нами, и мы будем учить друг друга. Мы будем счастливы. Я буду охранять тебя от твоей боли. Моя сила станет твоей силой. Но ты, мертвый внутри, холодный и недосягаемый, как эти современные картины, состоящие из линий, и я не могу ни любить их, ни постичь. Я содрогаюсь рядом с тобой, потому что смотрю в твои глаза и не вижу отражения...»
    «Ты хотел невозможного! — быстро ответил я.— Разве ты не понимаешь? Я тоже этого хотел, но с самого начала мы были обречены».
    Едва уловимо шевельнув губами, он поднял руки, словно пытаясь оттолкнуть мои слова.
    «Я хотел найти любовь и добро в этой живой смерти,— продолжал я.— Но это было изначально обречено, потому что нельзя любить и быть счастливым, заведо-мо творя зло. Можно только тосковать о недостижимом добре в образе человека. Но есть один выход. Я знал его еще задолго до приезда в Париж, я знал его еще тогда, когда впервые убил человека, чтобы утолить жажду. Единственный выход — моя смерть. Но я так и не принял ее, не смог этого сделать, потому что, как и все создания, не хочу умирать! И я искал других вампиров, Бога, дьявола, сотни других вещей под сотнями других имен, но все оказывалось одним и тем же злом. Все было не так, потому что я всегда знал, что проклят, если не Богом, то собственной душой и разумом, и никто не смог бы переубедить меня. Я приехал в Париж и встретил тебя. Ты казался мне прекрасным, могущественным, спокойным, недостижимым. Но ты такой же разрушитель, как я, только безжалостный и коварный. Ты показал мне, кем я могу стать, какой глубины зла, какой степени безразличия надо достичь, чтобы заглушить эту боль. И я принял этот путь. Их больше нет — этой страсти, этой любви. Ты видишь сейчас во мне свое собственное отражение».
    Арман молчал. Он давно уже поднялся и стоял теперь спиной ко мне, глядя на реку. Я тоже смотрел на реку и думал, что больше ничего не могу сказать, ничего не могу сделать.
    «Луи»,— Арман поднял голову, его голос звучал глухо и незнакомо.
    «Да, Арман»,— откликнулся я. «Тебе нужно от меня что-нибудь еще?» «Нет,— сказал я,— о чем ты?» Он не ответил и медленно пошел прочь. Сначала я подумал, что он решил просто немного пройтись по илистому берегу реки, что он хочет побыть один. Но вскоре он превратился в точку на фоне волн под светом луны, и я понял, что он уходит навсегда. Больше я его никогда не видел.
    Только спустя несколько дней я окончательно осознал, что Арман покинул ме-ня. Он так и не вернулся за своим гробом, и через месяц я отнес его на кладбище Сент-Луи и поставил в склеп рядом со своим. Давно заброшенная могила стала последним приютом единственной вещи, оставшейся после Армана. Но скоро меня стало тяготить присутствие этого гроба. Я все время думал о нем: просыпаясь вечером и засыпая на рассвете. Однажды ночью я вытащил гроб и разбил на мелкие кусочки, спрятав их в высокой траве между могилами.
    Вскоре после этого ко мне пришел молодой вампир Лестата. Он умолял меня поделиться своими знаниями об этом мире, стать его товарищем и учителем. Помнится, я сказал ему, что наверняка знаю лишь одно: если увижу его хоть раз, то непременно убью.
    «Знаешь, каждую ночь, когда я выхожу на охоту, кто-то должен умереть, пока я не найду в себе мужества покончить с этим,— сказал я ему.— А ты самый подходящий кандидат на очередную жертву: убийца, такой же отвратительный, как я».
    Следующей ночью я уехал из Нового Орлеана, потому что печаль не оставляла меня. Не хотелось больше думать об умирающем в старом доме Лестате или об этом грубом молодом вампире, который упорно преследовал меня... или об Арма-не.
    Я хотел оказаться в незнакомом месте, ни о чем не вспоминать, ни о чем не ду-мать.
    Вот и все.

    Молодой человек смотрел на вампира, а тот, сложив руки на столе, щурясь, глядел на движение ленты в диктофоне. Под глазами у него залегли красные полукружья, лицо осунулось, и выступающие на висках вены казались вырезанными из камня. Он сидел тихо и неподвижно, только зеленые глаза жили на белом лице.
    Юноша откинулся назад, провел рукой по волосам, коротко вздохнул и сказал:
    — Нет.— И повторил громче: — Нет!
    Но вампир не слушал, он смотрел на серое небо.
    — Не может быть, чтобы все так кончилось,— юноша подался вперед.
    Вампир, по-прежнему глядя в небо, коротко и сухо рассмеялся.
    — Все, что вы пережили в Париже... — голос молодого человека становился все громче,— любовь к Клодии, другие чувства, даже к Лестату... Это не могло кончиться таким отчаянием. Но именно отчаяние владеет вами!
    — Замолчи.— Вампир резко поднял руку, равнодушно перевел взгляд на юно-шу.— Повторяю еще раз: иначе быть не могло.
    — Я не согласен,— сказал юноша, скрестил руки на груди и решительно мотнул головой.
    Вдруг он отшвырнул на голые доски пола свой стул и стал расхаживать из угла в угол. Но когда он повернулся и заглянул в глаза собеседнику, слова замерли у него на губах.
    Вампир смотрел на него с гневной и горькой усмешкой.
    — Разве вы не понимаете, что вы мне рассказали? Это было приключение, по-добное которому мне никогда в жизни не испытать! Вы говорите о страсти, о жа-жде! Вы говорите о вещах, которые миллионы из нас никогда не испробуют и не поймут. Вот что я скажу вам...— юноша подошел к вампиру и протянул к нему руки.— Если бы вы передали мне свою силу! Способность видеть, чувствовать и жить вечно!
    Глаза вампира медленно расширились, губы дрогнули.
    — Что? — тихо переспросил он.— ЧТО ТЫ СКАЗАЛ?
    — Дайте мне это! — Юноша сжал руку в кулак и ударил себя в грудь.— Сде-лайте из меня вампира. Прямо сейчас!
    Вампир ошеломленно смотрел на него.
    Стремительным неуловимым движением вампир оказался на ногах, вплотную к юноше, схватил его за плечи, свирепые зеленые глаза глядели в перекошенное от страха лицо человека.
    — Так вот чего ты хочешь? — Едва заметное шевеление бледных губ лишь слегка обозначило произнесенные слова.— После всего, что я тебе рассказал... ты просишь об этом?
    Юноша сдавленно вскрикнул, на лбу у него выступили крупные капли пота. Дрожа всем телом, он робко коснулся руки вампира и сказал сквозь слезы:
    — Вы уже забыли, что такое человеческая жизнь, вы не понимаете, что значит для меня ваша история.
    — Господи! — воскликнул вампир, почти оттолкнул юношу к стене и отвернулся к серому проему окна.
    — Умоляю вас... Дайте всему этому еще один шанс. Воплотите его во мне! — сказал юноша.
    Вампир повернулся к нему, его лицо все еще подергивалось от гнева, но оно скоро смягчилось, глаза почти скрылись под полуопущенными ресницами, губы растянулись в улыбке. Он взглянул на юношу и вздохнул:
    — Я проиграл...
    — Нет,— запротестовал юноша.
    — Не говори ничего больше,— решительно сказал вампир.— Видишь эти маг-нитофонные катушки? Они все еще вращаются. Есть только один способ понять все, что я говорил.
    Он стремительно метнулся к юноше, прижал его к своей груди, припал губами к его шее.
    — Смотри,— прошептал вампир, его мягкие губы раздвинулись, и два длинных клыка вонзились в податливую плоть. Юноша всхлипнул, задохнулся, руки его судорожно сжались, глаза расширились, но скоро потускнели. Лицо вампира было спокойно, как во сне. Его узкая грудь медленно двигалась в такт дыханию, поднималась и опускалась с сомнамбулической грацией. Юноша застонал, вампир оторвался от него, и, придерживая за плечи, посмотрел на влажное побледневшее лицо, белые руки, полузакрытые глаза.
    Юноша тяжело дышал, его губы и руки дрожали от приступа тошноты, голова безвольно откинулась назад. Вампир бережно посадил его на стул. Молодой человек попытался что-то сказать, но слезы набежали ему на глаза, он положил руку на стол и, как пьяный, уронил голову на грудь.
    Вампир стоял и смотрел на него, его кожа мягко порозовела, словно отражая свет цветного фонаря, губы потемнели, вены на висках почти исчезли, лицо раз-гладилось и стало еще моложе.
    — Я умру? — прошептал юноша и медленно поднял глаза.
    — Не знаю,— сказал вампир и улыбнулся.
    Юноша хотел было что-то сказать, но его рука соскользнула со стола, он опус-тился на голые доски пола и потерял сознание.
    Он открыл глаза и увидел солнечные лучи, светившие сквозь пыльное оконное стекло и обжигавшие ему лицо и руки. Он с трудом сел, выпрямился, глубоко вздохнул, и, зажмурившись, дотронулся до ранок на горле. Случайно коснувшись диктофона, он вскрикнул: металл был обжигающе горяч.
    Он поднялся и, неуклюже спотыкаясь, шагнул вперед; нащупал руками раковину умывальника, быстро отвернул кран, сполоснул лицо холодной водой, снял с гвоздика грязное полотенце и вытерся. Дыхание выровнялось. Он стоял уже без опоры и смотрел в зеркало. Потом бросил взгляд на часы, быстро оглядел комнату, проверил коридор — там никого не было. Он сел на стул, вытащил из кармана блокнот и ручку, перемотал назад пленку. Он подался вперед, внимательно вслушиваясь в голос вампира, потом еще немного отмотал пленку. Наконец его лицо просветлело, кассета крутилась, вибрирующий голос говорил: «Был очень теплый вечер. Я выследил его на Сент-Чарльз-авеню и сразу понял...»
    Молодой человек поспешно делал пометки в блокноте: «Лестат... Сент-Чарльз-авеню... Старый разваливающийся дом... бедный район... Искать ржавые перила».
    Он спрятал блокнот в карман, уложил диктофон и кассеты в портфель, по длинному коридору вышел к лестнице и бегом спустился на улицу, где на углу бара стояла его машина.