Юноша положил обгоревший фильтр в пепельницу и достал новую сигарету. На этот раз он справился со спичками.
    - Вы хотите сказать, что он потерял все очарование, когда дистанция между вами сократилась?
    - Именно так, - удовлетворенно подтвердил вампир и продолжил повествование: - Путешествие назад, в Пон-дю-Лак, подарило мне массу впечатлений, самым скучным и утомительным из которых был Лестат. Мы, как я уже сказал, еще не были с ним на равных. Пользуясь его словами, я все еще боролся с мертвыми частями собственного тела. Я и сам почувствовал это, в ту же ночь, когда впервые убил человека.
    Вампир протянул руку через стол и осторожно стряхнул пепел с сигареты молодого человека.
    Юноша смотрел на него с нескрываемым страхом, и вампир извинился:
    - Простите, я не хотел вас напугать.
    - Нет, это вы простите. Мне показалось, что ваша рука... слишком длинная. Вы дотянулись до другого края стола, не двигаясь с места!
    - Нет, - ответил Луи и положил ногу на ногу. - Просто я наклонился вперед так быстро, что вы не успели заметить.
    - Вы наклонились вперед? Не может быть! Вы сидели все время в точности как сейчас, от- кинувшись на спинку кресла.
    - Нет, - твердо сказал вампир, - я вовсе не собираюсь вас разыгрывать. Смотрите, я покажу еще раз. - Он повторил движение, и снова испуганный и смущенный юноша посмотрел на него недоуменно. - Опять вы за мной не угнались. Взгляните: эта рука самой обыкновенной длины. - Он воздел руку над столом и поднял указательный палец вверх, словно ангел, несущий Слово Божье. - Вот в чем принципиальная разница между вашим зрением и моим. Мне самому этот жест показался медленным и даже вялым. И еще я отчетливо расслышал шорох, когда мои пальцы коснулись вашей куртки. Я не собирался пугать вас, честное слово. Но это поможет вам понять, скольконового подарила мне дорога из Нового Орлеана в Пон-дю-Лак.
    - Да, - ответил молодой человек потрясенно.
    Вампир посмотрел на него долгим взглядом, потом заговорил:
    - Я начал рассказывать...
    - О вашем первом убийстве.
    - Верно. К нашему возвращению плантация походила на потревоженный улей. Был найден труп надсмотрщика, а потом и слепой отец Лестата в моей спальне. Никто не знал, откуда он взялся. В придачу ко всему меня не могли целый день разыскать в городе. Сестра сообщила в полицию, и полицейские приехали в Пон-дю-Лак раньше нас. Уже стемнело. Лестат на скорую руку объяснил мне, что я не должен позволить полицейским видеть себя даже при самом слабом освещении. Поэтому я отвечал на их вопросы в дубовой аллее перед домом, не обращая вни-мания на просьбы зайти внутрь. Я сказал, что слепой старик - мой гость, что, прибыв прошлой ночью на плантацию, я не застал надсмотрщика и подумал, что он уехал в Новый Орлеан по делам.
    Постепенно все улеглось, но управлять плантациями стало трудно. Среди рабов началось брожение, целый день они не работали. В тот год у нас созрел большой урожай сырья, и без надсмотрщика было никак не обойтись. Среди рабов нашлось несколько смышленых парней. Можно было давно передать им работу надсмотрщика, но раньше меня отпугивала их африканская внешность и повадки, и я не хотел знакомиться с ними близко. Теперь же поручил им руководить работой, а лучшему из них пообещал в награду дом надсмотрщика. И еще я забрал с полей двух молодых женщин, чтобы они ухаживали за отцом Лестата. Я постарался втолковать им, что они не должны нарушать наш покой, что за это они получат больше денег. Я и не догадывался, что именно эти рабы, которых я так тщательно выбирал, первыми заподозрят неладное про меня и Лестата. Я не подумал тогда, что их опыт общения сосверхъестественным куда богаче, чем у белых. Для меня это были дикие люди, разве что чуть-чуть одомашненные работой на господина. Как же страшно я ошибался! Но об этом после. Я собирался рассказать о своем первом убийстве. Его подстроил Лестат. Как обычно, бессмысленно и неумело.
    - Неумело? - переспросил юноша.
    - Я не должен был начинать с людей. Сам я еще не знал, что могу пить кровь животных вместо человеческой. Когда полиция уехала, и рабы успокоились, Лес-тат потащил меня на болота. Было уже довольно поздно, и в хижинах рабов не горело ни огонька. Вскоре мы потеряли из виду и освещенные окна нашего дома, и я всерьез забеспокоился. Но опять-таки меня мучил не сам страх, а воспоминания о нем. Если б Лестат хотел, он мог бы спокойно объяснить мне, что я нахожусь в полной безопасности - ядовитые змеи и насекомые нам не страшны - и что сейчас лучше всего сосредоточиться на новом умении - видеть в темноте. Вместо этого он предпочел донимать меня бесконечными насмешками и упреками. Его заботило только, как бы поскорее найти жертву и завершить мое посвящение в вампиры.
    Нашей конечной целью оказался маленький лагерь беглых рабов. Лестат наве-щал их и раньше, в результате чего людей в нем уменьшилось примерно на чет-верть. Он подстерегал тех, кто отходил от костра, или нападал на спящих. Они и не подозревали, куда пропадают товарищи. Больше часа мы ждали в засаде, и вот один из мужчин - а там были только мужчины - отошел от освещенного круга всего на несколько шагов в гущу деревьев. Он расстегнул штаны, оправился и повернулся к нам спиной, чтобы идти назад. И тогда Лестат толкнул меня в бок и прошептал: "Убей его".
    Вампир улыбнулся, глядя в широко открытые глаза юноши.
    - Я ужаснулся так же, как вы сейчас, и сразу отказался. Раб услышал мой голос и повернулся в нашу сторону, настороженно вглядываясь в темноту. Затем он быстро и молча выхватил из-за пояса длинный нож. Я пригляделся к нему повнимательней: это был здоровый и крепкий мужчина невысокого фоста, голый до пояса. Он произнес какую-то фразу на местном французском диалекте и шагнул вперед. Лестат очутился у него за спиной с поразившей меня быстротой, молниеносным движением вцепился ему в горло и в руку, сжимавшую нож. Не видя ничего в кромешной тьме, раб закричал, попытался сбросить Лестата, но тот уже добрался зубами до горла. Парализованный, как от укуса змеи, раб упал на колени, а Лестат жадно и торопливо сосал его кровь, стараясь успеть насытиться до того, как подбегут другие. "Ты мне порядком надоел", - заявил он, когда обернулся ко мне. Все это время я стоял, не шелохнувшись. Словно насекомые, надежно укрытые темнотой, мы наблюдали за суетящимися и бегающими вокруг рабами. Они нашли раненого и оттащили его к костру, после чего, рассыпавшись веером, углубились в чащу, пытаясь найти нападавшего. "Пошли, надо поймать еще одного, прежде чем они вернутся", - сказал Лестат. Мы вышли из убежища в тени деревьев и бесшумно последовали за человеком, шедшим немного поодаль от других. Я был потрясен. Я не только не мог, но и не хотел нападать на него. Все могло быть иначе, если б Лестат правильно взялся за дело, и мой первый опыт убийства оказался бы куда богаче во многих отношениях.
    - Что вы имеете в виду? - спросил юноша.
    - Убийство для вампира - не только убийство. И это не значит просто до отвала насосаться свежей крови. Это значит почувствовать чужую жизнь; почувствовать, как она вместе с кровью медленно покидает тело. Убивая, я каждый раз умираю сам и рождаюсь заново, как в ту ночь, когда я сосал кровь Лестата и стук наших сердец слился воедино. Каждый раз это миг величайшего наслаждения, единственного наслаждения, которое доступно вампиру. - Он говорил очень серьезно, будто спорил с кем-то, отстаивал свое мнение. - До сих пор не могу понять, почему Лестат не чувствовал того же. А может быть, чувствовал, но скрывал. Так или иначе, ему не пришло в голову напомнить мне, как я припал к его окровавленной руке - во имя жизни- и не хотел отпускать ее. Он мог найти хорошее место, где я бы совершил первое убийство тихо и достойно. Но он торопился так, словно за нами кто-то гнался. Он догнал раба, бросился на него сзади, вцепился мертвой хваткой и подставил мне обнаженную шею несчастного. "Ну же! - крикнул он нетерпеливо. - Обратной дороги нет". Я подчинился, безвольно и с отвращением. Я встал на колени перед согнувшимся в железных руках Лестата, но продолжающим бороться человеком, придавил его плечи ладонями, добираясь до горла. Мои зубы еще не изменились окончательно, и приходилось вырывать целые куски кожи с мясом из живого тела. Но как только рана стала глубокой и кровь хлынула бурным потоком, я припал к ней губами и начал пить... и все вокруг исчезло.
    Лестат, болото, далекий шум в лагере - все перестало существовать. Волшебство повторилось, как в первый раз; я чувствовал, как бьется и затихает в моих руках теплое живое тело. И снова зазвучал барабан - удары его сердца, но теперь они четко совпадали с моим, переполняли мою душу и тело, потом ритм стал замедляться и превратился в долгий, тихий, бесконечный гул. Я парил, плыл в невесомости, и вдруг Лестат оттащил меня от жертвы. "Идиот, он давно уже мертв! - с присущей ему вежливостью сказал он. - Нельзя сосать кровь трупа. Запомни!"
    На мгновение я словно обезумел. "Нет, - убеждал я Лестата, - его сердце все еще бьется". Меня неудержимо потянуло снова вцепиться в этого раба.
    Я шарил руками по его груди и наконец нашел запястье. Я уже хотел прокусить вену, но Лестат отдернул меня за ногу, а потом ударил по лицу. Пощечина ошеломила меня, но не боль от удара, а шок, эмоциональный взрыв. Я очнулся в смятении и обнаружил, что стою, беспомощно прижавшись спиной к кипарису, и смотрю в темноту, а ночь жужжит у меня в ушах, словно рой насекомых. "Ты умрешь, если притронешься к нему, - поучал меня Лестат. - Если пить кровь мертвеца, он сам высосет тебя до последней капли и заберет с собой. Ты и так перебрал, тебе будет плохо".
    Его голос действовал мне на нервы. Я чуть было не бросился на него с кулака-ми. Но он оказался прав: скоро у меня действительно жутко разболелся живот, мои внутренности словно затягивало в огромную воронку. Потом я узнал, что так бывает, когда чужая мертвая кровь смешивается с собственной. На обратном пути Лестат бесшумно пробирался по лесу, словно сытый кот, а я плелся сзади, голова разламывалась от боли, и резь в желудке не прошла даже по возвращении в Пон-дю-Лак.
    Мы сидели в гостиной, Лестат раскладывал пасьянс. Я смотрел на него с отвращением. Он говорил, что скоро я привыкну и научусь убивать. Я не должен позволять себе переживать так, будто еще не стряхнул с себя "прах бренной человеческой жизни". Впрочем, скоро все наладится. "Ты так думаешь?" - спросил я, хотя его мнение не интересовало меня ни в малейшей степени. Уже тогда я понял, что мы с Лестатом слишком разные. Для меня случившееся было подобно мировому катаклизму. Мой мир переменился, я увидел другими глазами все вокруг, начиная с портрета брата на стене в гостиной и кончая маленькой звездочкой в небе за стеклянной дверью галереи. Я не мог себе представить, что другой вампир может быть к этому равнодушен. И чувствовал, что продолжаю меняться. Все, что видел и слышал, было мне безумно интересно, все трогало мою душу - даже шуршание карт, которые глянцевыми рядами ложились на полированное дерево стола.
    Скучный и равнодушный, как простой смертный, он раскладывал пасьянс и чертыхался, глядя на карты. Он пытался внушить мне, что ничего особенного не произошло. Он не понимал, что другой может чувствовать иначе. К утру мне окончательно стало ясно, что я стою гораздо выше его, и я горько усмехнулся шутке судьбы, которая послала мне такого учителя. Ну что ж, пусть научит меня тому, что знает сам, а мне остается только терпеть его вздорный характер и злость на все и вся. Лестат стал мне совершенно безразличен. Но я жаждал новых переживаний, столь же прекрасных и всепоглощающих, как первое убийство. И понял, что если хочу научиться чувствовать как можно глубже и сильнее, я должен полагаться только на собственные силы. От Лестата не будет толка.
    Уже минуло далеко за полночь. Я поднялся и вышел на галерею. Огромная луна стояла высоко над верхушками кипарисов, заливала светом свежепобеленные стены и колонны, чисто подметенный дощатый пол. Ночной воздух был чист и свеж после короткого летнего дождя, и капельки воды переливались всеми цветами радуги на листьях и траве в саду. Я прислонился спиной к колонне, касаясь головой нежных побегов жасмина, чудом уцелевших в борьбе с глицинией. Я думал о бесконечных возможностях, простирающихся передо мной в пространстве и времени. И тогда решил, что буду принимать все с нежностью и благоговением, черпая из каждой новой встречи то лучшее, что поможет мне двигаться дальше и дальше. Должен признаться, я и сам тогда толком не разбирался в собственных мыслях. Понимаете, я уже не хотел жить, очертя голову, потому что боялся растратить попусту волшебный дар вампира - новое, пристальное видение.
    - Я понимаю вас, - не задумываясь, ответил юноша. - Это похоже на любовь.
    Глаза вампира засияли.
    - Именно так. Это и есть любовь. - Он улыбнулся. - Я рассказываю так подроб-но, чтобы вы поняли, что между вампирами может пролегать пропасть, поняли, почему я не пошел по пути Лестата. Я презирал его не потому, что он ничего не чувствовал. Просто не мог понять, как можно терять понапрасну этот дар.
    Но в ту же ночь он преподал мне еще один урок.
    Он всегда приходил в легкомысленный восторг от роскоши, окружавшей его в Пон-дю-Лак. Например, ему очень нравился изящный фарфоровый сервиз, на ко-тором его отцу подавали ужин. Он любил трогать бархатные портьеры и водить носком туфли вдоль замысловатых узоров на ковре. В самую первую ночь на плантации он вынул из китайского шкафчика хрустальную рюмку и сказал: "Я соскучился по бокалам". В его словах прозвучало какое-то зловещее удовольствие, и я пристально посмотрел на него. Как он мне не нравился! "Я хочу показать тебе маленький фокус, - сказал он, - если ты тоже любишь бокалы". Он поставил рюмку на стол и вышел ко мне на галерею. Вдруг он снова переменился и стал похож на крадущееся животное. Его глаза пронзали ночную темноту вокруг дома. Уставившись куда-то под своды ветвей дуба, он постоял минуту, потом перепрыгнул через перила и, мягко приземлившись, бросился вперед. Когда он показал мне добычу, я вздрогнул. Это была крыса. "Перестань вести себя как круглый идиот, черт возьми! - закричал он, увидев мое лицо. - Ты что, никогда крысы не видел?" Здоровенная полевая крыса с необычайно длинным хвостом отчаянно старалась вырваться на волю. Но он держал ее крепко, так, что она даже не могла кусаться. "Иногда попадаются довольно вкусные крысы", - заметил он, подойдя к столу в гостиной. Резким движением он вспорол ножом горло мерзкой твари и быстро наполнил бокал кровью. Труп крысы полетел обратно в сад, а Лестат триумфально поднял бокал и посмотрел сквозь него на пламя свечи. "Если прижмет, можно прожить и на крысах, так что перестань корчить такую физиономию, - сказал он мне. - Кошки, курицы, коровы - все сгодится. Когда плывешь на корабле, например, лучше ограничиться крысами, если не хочешь, чтобы из-за начавшейся паники всякие идиоты отыскали твой гроб. Нет, лучше уж очищать судно от проклятых грызунов". Он сделал глоток с таким видом,словно пил бургундское, после чего, скривившись, недовольно буркнул: "Слишком быстро остывает".
    "Ты хочешь сказать, что мы можем пить кровь животных?" - Я был потрясен.
    "Да. - Он допил бокал до дна и небрежно швырнул его в камин. Я невольно взглянул на осколки. - Ты ведь не возражаешь? - Он указал на них с саркастиче-ской усмешкой. - Очень надеюсь, что нет. Потому что все равно ты вряд ли мо-жешь что-нибудь поделать".
    "Отчего же. Я могу, например, запросто вышвырнуть тебя вместе с отцом из Пон-дю-Лака", - ответил я. Впервые за два дня общения с ним я дал волю своим чувствам.
    "Зачем? - спросил он с фальшивой тревогой. - Ведь... ты еще многого не знаешь, верно?" - Он рассмеялся. Пробежав пальцами по атласному футляру спинета, он поинтересовался: "Ты играешь?"
    Я сказал что-то вроде: "Не трогай!" Это вызвало у него новый приступ веселья.
    "Хочу и трогаю! -заявил он. - Кстати, ты даже не знаешь, что может привести к твоей смерти. Было бы обидно умереть именно сейчас".
    "Я найду кого-нибудь другого, кто меня научит, - сказал я. - Наверняка ты не единственный на свете. Твоему отцу около семидесяти, значит, ты не так давно стал вампиром. Тебя же учил кто-то..."
    "Неужели ты думаешь, что сможешь сам найти других вампиров? Они-то заме-тят тебя издалека, мой друг, а вот ты их - нет. Так что вряд ли у тебя есть выбор, приятель. Хочешь не хочешь, но именно я - твой учитель, и без меня тебе не обойтись. Не забывай к тому же, что у нас обоих есть о ком позаботиться. Моему отцу нужен доктор, а на тебе - мать и сестра. Не вздумай проболтаться, что ты вампир. Нужно только обеспечить им и моему старику спокойную жизнь. Другими словами, с завтрашнего вечера не мешкай - убивай и занимайся своими плантациями. А теперь пора спать. Для безопасности мы ляжем в одной комнате".
    "Ну уж нет, - сказал я. - Ищи себе сам безопасную спальню. Я предпочитаю спать в одиночку".
    Он разозлился не на шутку. "Не делай глупостей, Луи, предупреждаю тебя, - сказал он с угрозой. - Ничто тебе не поможет, когда взойдет солнце. Ничто. От-дельные комнаты создают двойные меры предосторожности и двойной риск быть обнаруженным".
    Он привел целую кучу доводов, пытаясь запугать меня; но с таким же успехом он мог обращаться к стене. Я внимательно следил за ним, но не слушал. Таинст-венный ореол вокруг него растаял без следа. Передо мной стоял глупый хрупкий манекен, словно сплетенный из ивовых прутиков, и верещал противным злым голосом.
    "Спокойной ночи, я пошел", - сказал я и аккуратно погасил свечи одну за дру-гой.
    "Останься хотя бы сегодня, уже почти рассвело", - не унимался он.
    "Запрись покрепче и ложись спать. Я сам позабочусь о себе", - сказал я, взял гроб в охапку и пошел вниз по лестнице. Сверху донесся щелчок замка и легкий шелест портьеры.
    Небо побледнело, но звезды еще светили. Прошел легкий дождь, и мокрые пятна темнели на мощеных дорожках сада. Я раздвинул кусты дикой розы и терновника, открыл дверь в часовню брата, вошел и опустил гроб на каменный пол перед аналоем. Почерневшие образа были едва различимы в темноте. "Поль, - тихо обратился я к брату, - первый раз в жизни нет во мне ужаса перед твоей смертью. И первый раз в жизни я так сильно чувствую тебя. Я тоскую по тебе, как никогда раньше".
    Понимаете, - Луи повернулся к юноше, - именно тогда и совершилось мое пол-ное превращение. Я закрыл деревянные ставни на узких решетчатых окнах, запер дверь. Атласная обивка моего нового ложа слабо светилась во тьме. Я улегся в гроб и захлопнул над собой крышку. Вот так я и стал вампиром.

    Наступило долгое молчание. Потом юноша сказал:
    - И вы остались жить с ненавистным Лестатом.
    - А что я мог поделать? - ответил Луи. - Тогда я еще зависел от него. Он все время намекал, что я многого не знаю и научить меня всему может только он. На-пример, он объяснил мне, как путешествовать на корабле. Надо представить дело так, что в гробах мы перевозим останки близких для перезахоронения. Ни у кого не хватило бы наглости проверять нас, и мы могли бы спокойно спать днем, а по ночам охотиться на корабельных крыс. Лестат хорошо знал торговцев и хозяев магазинов. Они всегда нас радушно принимали, несмотря на поздние часы, и предлагали на выбор любые образцы одежды по самой последней парижской моде. Он водил знакомство с мелкими бизнесменами и агентами, которые обделывают свои дела по вечерам за столиками кабаре или ресторанов. В подобных вещах Лестат действительно хорошо разбирался и оказался неплохим учителем. Кем он был при жизни, я не знал, да и не хотел знать. Судя по всему, мы не сильно различались по происхождению, хотя это меня мало волновало. Правда, именно благодаря этому обстоятельству наша совместная жизнь протекала более или менее гладко. Вкус у Лестата был безукоризненный, но мою библиотеку он называл "грудой пыли". "Это все чепуха, игрушки для людей", - твердил он, и при этом тратил огромные деньги (мои, естественно) на роскошную мебель для Пон-дю-Лак. Даже я, равнодушный к деньгам, внутренне содрогался. Иногда, очень редко, у нас бывали гости - в основном путники в поисках ночлега. Часто они показывали рекомендательные письма от других плантаторов или чиновников из Нового Орлеана. Лестат радушно принимал их, развлекал и вообще вел себя на редкость вежливо. В такие дни я мог вздохнуть свободнее, потому что обычно мне приходилось сидеть с ним один на один в четырех стенах и молча сносить его злобный цинизм.
    - Этих людей он не трогал? - спросил молодой человек.
    - Конечно, трогал. Но позвольте открыть вам небольшой секрет. Уж лучше увидеть человека мертвым, чем оказать ему неучтивый прием. Кстати, это свойственно не только нам, вампирам, но и военным, генералам, даже королям. Странно, конечно. Но это правда. Я прекрасно знал, что Лестат убивает людей каждую ночь - знал и молчал. Вот если бы он позволил себе грубость или невежливость по отношению к моей семье, гостям или рабам, я бы живо поставил его на место. Но ничего подобного. Лестат был сама обходительность, казалось, его даже радуют гости. И он всегда говорил мне, что на содержание своих родных мы не должны жалеть денег. Смешно: он прямо-таки душил старика отца роскошью. Все время напоминал ему, что целую кучу денег истратил на его пижамы и ночные сорочки, что полог над его кроватью специально выписан из Европы, рассказывал, какие благородные вина, французские и испанские, хранятся в наших подвалах, и хвалился, что даже в самые неурожайные годы наша плантация приносит огромный доход. Но иногда он бывал страшно груб с отцом. Дикие вспышки сыновнего гнева пугали старика - он начинал плакать, как ребенок. "Я содержу тебя не хуже барона, - орал Лестат. - У тебя есть все, что пожелаешь! Так что перестань приставать ко мне с посещениями церкви и твоих старых друзей. Этот вздор мне осточертел. Твои старые друзья давным-давно умерли. Почему бы тебе не отправиться вслед за ними? Может быть, тогда ты оставишь в покое меня и мой кошелек!"
    Отец плакал, бормотал, что уже стар и ему ничего не нужно, что он с радостью остался бы на своей маленькой ферме. Меня часто подмывало спросить: "Где ваша ферма? Откуда вы приехали в Луизиану?" - чтобы узнать, где Лестат повстречался с другим вампиром. Но я не рисковал заводить этот разговор. Старик начал бы плакать, а Лестат наверняка пришел бы в неистовство. Надо сказать, что большую часть времени Лестат вел себя с отцом, как ангел. В порыве почти подобострастной заботы он приносил ему ужин на подносе, рассказывал про погоду, про последние городские новости, и про мою мать и сестру. Было очевидно, что по образованности и изящным манерам Лестат ушел от отца далеко вперед, но как это случилось и почему, я не мог понять. И я решил не думать об этом и не встревать в их отношения.
    Вообще говоря, наша жизнь была довольно сносной, хотя за насмешливой улыбкой Лестата всегда прятался намек на то, что ему ведомы прекрасные и страшные тайны мироздания, о самом существовании которых я даже не подозре-вал. Он все время хотел унизить меня, презирал мое нежелание стать таким же, как он - хладнокровным убийцей, - высмеивал то полуобморочное состояние, в которое я впадал всякий раз во время убийства. Помню, он зашелся от хохота, когда я с удивлением обнаружил, что вижу свое отражение в зеркале, а кресты и распятия никак на меня не действуют. На мои постоянные вопросы о Боге и о дьяволе всегда кривил губы в усмешке. "Хотел бы я однажды ночью повстречаться с сатаной, - сказал он как-то со злобной гримасой.- Ему пришлось бы бежать, не останавливаясь, отсюда до западного Побережья. Потому что я сам - дьявол". Заметив мой ужас, он громко захохотал.
    Скоро моя неприязнь к нему перешла в холодную подозрительность, но я про-должал изучать его с невольным интересом. Часто я ловил себя на том, что не мо-гу отвести взгляд от его руки, ставшей для меня источником новой жизни. Засты-вал на месте, моя душа словно покидала тело, или, точнее, само тело становилось душой. Это раздражало Лестата. Он не хотел понять меня, моего стремления по-знать истину. Чтоб привести в чувство, он грубо тряс меня за плечи. Я терпел его выходки спокойно, со странной отрешенностью, которая была мне неведома в прежней жизни, и понял, что такова моя новая природа, природа вампира: часами я сидел один и думал о брате, о его жизни, короткой и плутающей во мгле; я понял, что бессмысленно и суетно тратил душевные силы, когда оплакивал его смерть и бросался на людей, как дикий зверь. Вспоминал свое смятение, свои безумные мысли, словно пляшущие в тумане. Но то были мысли смертного человека. Я стал вампиром, и все переменилось. Осталась только глубокая, бездонная печаль. Это не значит, что я целыми днями сидел и предавался унынию. Вы должны понять меня правильно - я же не мог терять время понапрасну. Я жадно смотрел на мир вокруг себя, на людей, и видел, что каждая жизнь - бесценна, что бесплодные терзания и жалкое чувство вины делают ее еще короче, и годы тогда бегут, как песок сквозь пальцы. Только теперь я по-настоящему узнал свою сестру. Я велел ей все время жить в городе, потому что только там она могла почувствовать силу своей молодости, своей красоты. Хотел, чтобы она вышла замуж, чтобы перестала думать о смерти брата и страдать от разлуки со мной, и не дай ей Бог стать сиделкой при нашей матери. Я старался давать им все, исполнял все желания, даже капризы. Сестра смеялась и говорила, что я сильно изменился. По вечерам мы ходили гулять. Узкие деревянные мостовые города выводили нас к дамбе, под сень деревьев. Светила луна, ласковый теплый воздух был полон запаха цветущих апельсиновых рощ. Мы говорили о ее заветных мыслях и надеждах, и только мне она доверяла свои самые тайные мечты - шепотом, на ухо, в полутемной гостиной. Я смотрел на нее и думал, что эта нежная, милая, хрупкая плоть, это бесценное творение Божье скоро состарится и умрет, и никогда уже не сможет разделить со мной эти прекрасные, неуловимые минуты, которые туманно обещают бессмертие - и обманывают нас. Только ради таких мгновений и стоит жить, думал я, но прежде чем мы научимся узнавать их и наслаждаться ими, должно пройти полжизни, ничтожной по сравнению с вечностью.
Вот что открылось мне, когда я стал вампиром. Мы с Лестатом были одиноки в мире людей, и ничто человеческое уже не отвлекало меня. А деньги давались нам легко. Я объясню почему.
    Лестат и раньше знал, как добывать средства к существованию. Он умело выбирал жертву - по богатому платью, по экстравагантным манерам. Но ему всегда не хватало надежного убежища. Вот что мучило его больше всего. Я быстро понял, что за внешностью джентльмена он скрывал полное невежество в финансовых вопросах. Обо мне этого нельзя было сказать - так что мы решили разделить обязанности. Он умел в любую минуту раздобыть наличные деньги, а я умел выгодно их вложить. Обычно Лестат опустошал по укромным уголкам карманы своих жертв. Но кроме того, он играл. В лучших игорных домах он подсаживался к богатым плантаторским сынкам, очаровывал их и с безошибочным чутьем вампира вытягивал золото, доллары и ценные бумаги. Этим он промышлял еще до нашей встречи,но мечтал все-таки о другой жизни. Вот почему он нашел меня, посвятил в вампиры и заполучил таким образом бесплатного финансового агента.
    Я постараюсь рассказать вам про тот, старый Новый Орлеан, и вы поймете, почему нам жилось так легко и просто. Другого такого города в Америке не найти. Населяла его разношерстная публика. Французы и испанцы разных сословий - именно они положили начало местной аристократии. Потом хлынула новая волна иммигрантов - в основном это были ирландцы и немцы. Черные рабы тогда еще не смешались с людьми другой крови и жили обособленно, по древним племенным законам, словно пришельцы из других миров. Быстро рос новый класс - свободные цветные смешанных кровей, - так рождалась ни на кого не похожая каста: ремесленники, художники, поэты. Их женщины словно возродили античную земную красоту. Тысячи индейцев собирались в жаркие летние дни возле плотины. Они продавали целебные травы и поделки из дерева, камня и кожи. В это фантастическое смешение языков и красок вливались матросы с сотен кораблей. Они сходили на берег, чтобы потратить море денег, покупали на одну ночь прекраснейших женщин всех цветов кожи, наслаждались изысканной французской и испанской кухней и пили европейские вина. Но шли годы, и появилась новая нация: американцы. Город начал расти. Вверх по реке за старым французским кварталом они выстроили роскошные особняки в греческом стиле: при луне стены их светились, как древние замки. Ну и, конечно, плантаторы, без них никак не обойтись. Они наезжали в город целыми семьями, раскатывали в сияющих ландо, скупали по магазинам вечерние туалеты, серебро и драгоценные камни. Нескончаемым потоком текли экипажи по узким улочкам. Люди спешили во Французскую оперу, в городской театр или в собор Святого Людовика. Из распахнутых дверей собора лилась музыка. Торжественная месса плыла над городом, над воскресной суетой, над шумом Французского пассажа, над туманными силуэтами кораблей на волнах Миссисиппи. Отгороженная от города плотиной, река словно сливалась с небом, и казалось, что корабли, как птицы, парят над землей.
    Прекрасный, волшебный город, жить в нем было так сладко. Помню вечерние прогулки в полусвете газовых фонарей... Элегантному, богато одетому вампиру ничего не стоило затеряться в экзотической толпе, разве что иногда послышится шепот: "Посмотрите, вон тот человек... он такой бледный... как светится его ко-жа... и эта походка... тут что-то не так!" Но прежде, чем прозвучит еще хоть слово, вампир исчезал, растворялся в знакомом городе, темные аллеи звали его на поиски добычи, он видел в темноте, как кошка, он выходил на охоту. Полутемный кабак, где спит пьяный матрос, уронив голову на столик; гостиничный номер с высокими потолками, одинокая женщина дремлет, ее ноги покоятся на расшитом пуфике, колени укрыты кружевной шалью. Маленькая склоненная головка подсвечена тусклым огнем. Она не заметит тени, скользнувшей по лепнине потолка, не увидит, что длинные белые пальцы уже тянутся погасить хрупкое пламя ее свечи.
    Я заметил странную вещь. Все люди, которые жили когда-то в Новом Орлеане, мужчины и женщины, - все оставили память о себе. Они запечатлели себя в мра-море, кирпиче и камне, они выстроили дома, которые стоят и поныне. Нет уже газовых фонарей, в небе над городом летают самолеты, на Кэнал-стрит возвышаются современные офисы. Но прежняя романтика, прежняя красота все же сохранилась. Может быть, не на каждой улице. Но на многих. Я гуляю по Французскому кварталу, или по Гарден-Дистрикт, светят звезды, и я словно возвращаюсь на сотни лет назад. Такова уж природа зданий, будь то жалкая лачуга или дворец с коринфскими колоннами, обнесенный чугунной решеткой. Оказавшись рядом с ними, заново переживаешь давние чувства. Луна в ночном небе над Новым Орлеаном не изменилась, и так будет всегда, пока стоит город. Душа города осталась прежней, - вампир печально вздохнул и покачал головой, словно сомневаясь в собственных словах.
    - Так о чем мы говорили? - устало сказал он. - Ах да, о деньгах. Итак, Лестат грабил своих жертв, предоставив мне решение главной задачи - правильное вло-жение капитала. Я пил только кровь животных, а он убивал людей, по двое-трое за ночь, а иногда и больше. Одной жертвы ему было мало, он только утолял жажду и тут же отправлялся дальше, на охоту. Причем, как он сам выражался, чем лучше человек, тем больше он ему нравился. Он любил начать ночь со свежей, молоденькой девушки, а кульминацией и подлинным триумфом считал убийство юноши примерно вашего возраста. Да, к ним у Лестата была особая страсть.
    - Моего возраста? - прошептал молодой человек и в ужасе отшатнулся.
    - Да. - Вампир словно не заметил страха на лице собеседника. - Потому что труднее всего расставаться с жизнью, когда она стоит на пороге расцвета. Это мое объяснение. Лестат, конечно, ни о чем таком не задумывался. Он вообще ничего не понимал.
    Чтобы рассказать о гнусных привычках Лестата, достаточно одного примера. Неподалеку от нас, вверх по реке, находилась тогда плантация семьи Френьер. Чудесная, плодородная земля, прекрасная почва для сахарного тростника, и Френьеры возлагали на нее большие надежды: как раз в то время впервые начали рафинировать сахар. Может быть, вы знаете, что процесс рафинирования изобрели в Луизиане. Какая горькая ирония: именно та земля, которую я так любил, подарила миру этот страшный яд. В городе только и думали, что о новом открытии, сладкая, гибельная отрава властвовала над людьми, как наркотик, все прежние ценности померкли перед ней... Но вернемся к нашему разговору. Итак, по соседству от нас жили Френьеры - известный старинный французский род. Родители умерли, осталось шестеро детей: пять дочерей и сын. Троим из девиц судьба уготовила участь старых дев, две другие были еще молоды. Все заботы о семье легли на плечи единственного брата. Он управлял плантацией, пытался найти подходящие партии для сестер и собирал для них приданое. Благосостояние дома висело на волоске. Все зависело от будущего урожая, под который он брал кредиты. Он заключал сделки, решал финансовые вопросы и как мог оберегал внутренний мир семьи от грубой действительности. Именно его Лестат наметил себе в жертвы. Но на этот раз фортуна едва не обманула Лестата. Он обезумел. Он готов был жизнь отдать, только бы заполучить Френьера. А дело вот в чем. Случилось так, что Френьера вызвали на дуэль. На балу он оскорбил молодого испанского креола. Ссора вышла из-за пустяка, но, подобно всем молодым креолам, противник Френьера горел желанием умереть ни за что. Они оба хотели умереть ни за что. В доме у Френьеров поднялся переполох. Конечно, Лестат обо всем узнал. Мы часто охотились на плантациях Френьеров - Лестат на рабов и мелких воришек, а я - на животных.
    - Вы убивали только животных? - очнулся юноша.
    - Да, но об этом позже. Как правило, насытившись, я не мог отказать себе в из-любленном развлечении вампира - наблюдать за людьми, не подозревающими о его присутствии. Поэтому я знал сестер Френьер так же хорошо, как розовые кус-ты вокруг часовни, где я спал. Это были замечательные девушки. Каждая из них по-своему не уступала в остроте ума брату, а одна (я назову ее Бабетта) даже на-много превосходила. Но они не получили достаточного образования, чтобы само-стоятельно вести дела, и - об этом знала вся округа - полностью зависели от брата. Они буквально молились на юношу, считали его полубогом, и никакое другое чувство в их сердцах не могло даже отдаленно сравниться с пылкой и самозабвенной любовью к брату. Отчасти такая сильная привязанность объяснялась инстинктом выживания: если бы Френьера убили на дуэли, их мир бы рухнул. Так что можете себе представить, что творилось в доме вечером накануне дуэли. А Лестат злобно скрежетал зубами при мысли, что Френьер может ускользнуть.
    - Если я вас правильно понял... вы сочувствовали сестрам Френьер?
    - Всей душой, - ответил вампир. - Их положение виделось мне безнадежным. А юношу мне было искренне жаль. Он заперся в отцовском кабинете и написал завещание. Дуэль назначили на четыре часа утра. Он сам прекрасно понимал, что для семьи последствия его гибели будут ужасны, и жалел, что ввязался в это дело. Но выхода он не видел. Отказаться от дуэли? Но это означало не только навсегда запятнанную честь и изгнание из общества. Противник наверняка продолжал бы его преследовать и в конце концов заставил бы драться. Так что в полночь он отправился в город. Он твердо решил идти до конца по единственно возможному пути и мужественно смотрел в лицо смерти. Ему предстояло убить испанца или умереть самому. На его лице отражались такие глубокие переживания, такая мудрость, такая борьба... Никогда прежде у предчувствующих смерть жертв Лестата я не видел такого выражения. И я Первый раз в жизни решил, что пойду против Лестата. Раньше мне удавалось отговорить его от этой мерзкой затеи, но теперь он не остановился бы ни перед чем, лишь бы испанец не успел перебежать ему дорогу.
    Следом за Френьером мы поскакали в Новый Орлеан. Лестат хотел только одного - успеть схватить юношу. А я хотел успеть удержать Лестата. Место для дуэли выбрали у северных ворот города, на краю болота. Мы прискакали туда незадолго до четырех, времени до рассвета оставалось мало, и мы рисковали не вернуться вовремя в Пон-дю-Лак. Наши жизни тоже были в опасности. Меня душила ненависть к Лестату. Он совсем обезумел. "Ты должен дать Френьеру шанс", - убеждал я его. Я пытался удержать его силой. Была зима, с болота тянуло промозглой сыростью. Хлестал ледяной дождь. Конечно, непогода страшна для меня не так, как для вас. Я не боялся простудиться или замерзнуть насмерть. Но все равно вампиры чувствуют холод не меньше вашего. В таких случаях хорошо помогает горячая кровь жертвы. Но в ту ночь не холод меня волновал, а темнота, сгустившаяся из-за непроглядных туч. В темноте Френьер был беззащитен перед Лестатом. Стоило ему на шаг отойти от друзей - и его бы уже ничто не спасло.
    - Но вы же говорили, что смотрели на мир отрешенно, со стороны...
    - Да, верно. - Вампир задумался. - Но ненависть тогда оказалась сильнее. Я не-навидел Лестата. Для него это была только прихоть, прихоть, которая обрекла бы на гибель целую семью. Он презрительно попирал все то, что должен был, как вампир, особенно глубоко чувствовать. Я изо всех сил старался удержать его. Он плевал мне в лицо, выкрикивал оскорбления. Френьер принял шпагу из рук секунданта и шагнул вперед, в сырую траву, навстречу врагу. Они быстро переговорили, и схватка началась. Через мгновение все было кончено. Первым же выпадом Френьер смертельно ранил испанца в грудь. Истекая кровью, тот упал на траву и кричал что-то неразборчивое. Френьер стоял рядом и смотрел на него. Победа не радовала его. Лицо его выражало только боль. Секунданты с фонарями подошли к нему и уговаривали немедленно уйти - о раненом позаботятся друзья. Испанец никому не позволял до себя дотронуться. Увидев, что Френьер повернулся спиной и, понурясь, пошел прочь, он выхватил из-за пояса пистолет. В кромешной темноте никто этого не заметил, кроме меня. Я закричал - хотел предупредить Френьера об опасности - и бросился к испанцу. Лестат только этого и ждал. Я растерялся, сам подставил себя под пули, отвлек внимание Френьера. И тогда Лестат, вооруженный долгим опытом, как молния, бросился на юношу, схватил его за горло и утащил в заросли кипарисов. Никто даже не понял, что произошло. Прозвучал выстрел, раненый замертво упал на землю. Я понял, что совершил роковую ошибку. Проваливаясь по колено в полузамерзшую болотную жижу, я бросился за Лестатом.
    Я нашел их очень скоро. Френьер лежал на узловатых корнях кипариса, его ноги по щиколотку ушли в темную воду болота. Лестат склонился над ним и держал его за руку, все еще сжимающую эфес шпаги. Я попытался оттащить Лестата, но он, не поворачиваясь, встретил меня неуловимым движением правой руки. Я даже не почувствовал удара и очнулся в зловонной грязи. Конечно, Френьер был уже мертв. Глаза его были закрыты, бескровные губы не шевелились. Он как будто спал. "Будь ты проклят!" - крикнул я Лестату. Потом вздрогнул и замолчал: тело юноши начало медленно погружаться в трясину. Через мгновение воды сомкнулись над ним. Лестат ликовал. Он коротко напомнил мне, что меньше чем через час мы должны быть в Пон-дю-Пак, и пообещал, что отомстит мне за все. "Если бы мне не понравилась кровь этого юного плантатора, - сказал он, - я прикончил бы тебя сегодня же. И знаешь как? Я бы загнал твою лошадь в болото. Тебе осталось бы только вырыть яму и подохнуть!" И он ускакал прочь.
    Даже теперь, спустя столько лет, кровь у меня закипает от ненависти. В ту страшную ночь я понял, что для Лестата значит быть вампиром.
    - Он просто хладнокровный убийца. - В словах юноши прозвучал отголосок гнева его собеседника. - Для него нет ничего святого.
    - Ничего святого. Только месть. Месть самой жизни. Убивая, он мстил. Неуди-вительно, что у него не было ничего святого. Настоящее видение вампира было ему недоступно, потому что он сосредоточился на маниакальной вендетте всему человечеству, покинутому им когда-то. Ничто, кроме убийства, не могло доста-вить радость этой черной душе, полной зависти и злобы. Но и убийство не давало ему ни настоящей радости, ни удовлетворения, потому что он хотел только одного: разрушить чужую жизнь. Вот почему он убивал снова и снова. Его сжигала неутолимая жажда мести - низкая, слепая и бесплодная.
    Но я хотел рассказать про сестер Френьер. Я добрался до их плантации только в половине шестого. Но не беспокоился, ведь дом был совсем рядом. Проскользнув на верхнюю галерею, я заглянул в незанавешенное окно. Все пять сестер собрались в гостиной. Должно быть, они так и не ложились спать. Тускло горели свечи. Они сидели, точно на похоронах, и ждали известий. Все были одеты в черное. Их бледные лица, исполненные мужества и печали, призрачно светились в обрамлении черных платьев и волос цвета вороного крыла. Только Бабетта казалась собранной и спокойной. Как будто в душе она уже решила взять на себя бремя забот о семье после гибели брата. Мне она напомнила самого Френьера перед поединком. Задача, стоявшая перед ней, была почти невыполнима. Ее жизнь и жизнь семьи могла разрушиться, и виноват в этом был Лестат. И я решился на огромный риск. Показался ей. На секунду вышел на свет. Вы видите, лицо у меня белое и очень гладкое, оно отражает свет, как полированный мрамор.
    - Да, - взволнованно сказал юноша. - Помоему, это очень красиво... Интересно, а вы... - Он осекся. - Нет, продолжайте.
    - Вы хотели спросить, был ли я хорош собой при жизни? - спросил вампир. Юноша кивнул. - Да, был. Я мало изменился внешне. Но тогда я сам не знал, как выгляжу. Меня окружала сплошная суета, я ничего не замечал, потому что ни на что не смотрел. Даже на свое отражение в зеркале. Особенно на отражение. Но вернемся к нашему разговору. Решившись показать себя Бабетте, я шагнул к оконному стеклу, когда она случайно обратила туда взгляд.
    Мгновенно сестры были оповещены, что она видела странное существо, похо-жее на привидение. Черные рабыни наотрез отказались пойти посмотреть, в чем дело. Я нетерпеливо ждал и наконец добился своего. Презрев общий страх, Бабетта взяла со стола канделябр, зажгла свечи и одна вышла ко мне на галерею. Ее сестры робко остановились в дверях, словно стая больших черных птиц. Одна из них плакала и говорила, что брат, наверное, погиб и теперь к ним явился его призрак. К счастью, Бабетта, будучи умной и смелой девушкой, не допускала и мысли, будто увиденное могло оказаться всего лишь игрой воображения или привидением. Я подождал, пока она пройдет до конца галереи, прежде чем заговорить, но и тогда позволил ей разглядеть лишь смутный контур моего тела на фоне белой колонны."Прикажи сестрам вернуться в комнату, - прошептал я. - Я пришел сюда рассказать тебе о судьбе брата, и ты должна слушаться меня". Она замерла на секунду, затем повернулась на голос, пытаясь рассмотреть меня в темноте. "У меня мало времени. Не бойся, я не сделаю тебе ничего плохого", - как можно более убедительно произнес я. Оправившись от испуга, она повиновалась. Она сказала сестрам, что ей просто померещилось, и велела им идти в гостиную и закрыть дверь. Они подчинились с радостью людей, нуждающихся в чьем-то руководстве. Тогда я вышел из тени и приблизился к Бабетте.
    Глаза юноши округлились, и он спросил, прижав руку ко рту:
    - Она видела вас... так же близко, как я сейчас?
    - Вы спрашиваете об этом таким невинным голосом. - Улыбнулся вампир. - Да, думаю, именно так оно и было. Впрочем, при свечах я выглядел не так сверхъестественно. Но я даже и не пытался притворяться перед ней и изображать обычного человека. "У меня в запасе несколько минут, - начал я, - но то, что я собираюсь сказать, для тебя очень важно. Твой брат смело дрался на дуэли и вышел победителем, но - увы! - это еще не все. Смерть все же настигла его, подкравшись сзади, как тать в ночи. Несмотря на все свое мужество и великодушие, он оказался бессильным перед ней. Главное, что теперь судьба плантации и дома целиком зависит от тебя. Ты должна занять место брата, не обращая внимания на возмущение и недовольство общества и призывы к здравому смыслу, а за ними дело не станет. Ты можешь управлять делами и спасти плантацию. Все, что от тебя требуется, - не дать убедить себя в обратном. Не слушай никого. Земля осталась точно такой же, какой была вчера, когда твой брат спал в комнате наверху. Ничто не изменилось, но теперь, когда его больше нет на свете, тебе самой придется браться за дело. Если же ты поступишь наоборот, ты потеряешь и землю, и семью. Тебе и твоим сестрам не останется ничего, кроме жалкого существования на скудный пансион, и вашим уделом окажутся крошки и объедки с роскошного стола жизни, предназначенной для вас. Учись тому, что тебеможет пригодиться, и не останавливайся ни перед какими трудностями. Вспоминай мои слова каждый раз, когда у тебя возникнут сомнения в правильности избранного пути, и черпай в них силы, чтобы идти дальше. Твой брат мертв, твоя судьба - в твоих собственныхруках".
    Я видел по ее лицу, что она вслушивалась в каждое мое слово. Предотвращая неизбежные вопросы, я объяснил ей еще раз, что у меня нет времени. Приложив все свое умение, я постарался уйти так быстро и незаметно, чтобы ей показалось, будто я растаял в воздухе или провалился сквозь землю. Я спустился в сад и взглянул наверх. Некоторое время она стояла освещенная пламенем свечей, затем прошла по темной галерее, наверное, искала меня между колонн, и в конце концов вернулась в комнату, где ее ждали сестры. - Вампир улыбнулся. - Судя по тому, что по округе не поползли слухи о привидении, явившемся Бабетте Френьер, она сохранила мой визит в тайне. На смену первому взрыву горя, вызванному известием о смерти молодого плантатора, и сочувственным пересудам насчет бедных женщин, оставшихся одинокими, без мужчины, способного позаботиться о них, пришло возмущенное негодование, когда Бабетта ясно дала понять, что намерена сама управлять плантацией и всеми делами. Несмотря на трудности и отсутствие опыта, ей быстро удалось собрать приданое для младшей сестры. Сама она вышла замуж год спустя. Все это время мы с Лестатом почти не разговаривали друг с другом.
    - Он по-прежнему жил в Пон-дю-Лак?
    - Да. Я не был уверен, что он рассказал мне все, что необходимо знать вампиру для самостоятельной жизни. К тому же мне постоянно приходилось изворачиваться, чтобы окружающие не догадались, кто я такой на самом деле. Я не присутствовал при обручении сестры, поскольку у меня случился "приступ малярии". Что-то похожее помешало мне приехать на похороны матери. Между тем мы с Лестатом каждый вечер ужинали с его стариком, старательно звенели ножом и вилкой, слушали, как он уговаривает нас доесть все, что лежит на тарелках и не пить слишком много вина. Десятки раз "жуткие головные боли" вынуждали меня принимать сестру в спальне, закутавшись в одеяло до самого подбородка, и умолять их с мужем терпеть полутьму, объясняя это невыносимыми резями в глазах от света. Я передавал им значительные суммы денег, чтобы они вкладывали их в соответствии с моими указаниями для нашей общей пользы. К счастью, ее муж оказался совершенно безобидным идиотом, чего и следовало ожидать от "продукта" четырех поколений браков между двоюродными братьями и сестрами.
    Все шло более или менее хорошо, пока рабы не заподозрили неладное. Лестат, как я уже говорил, убивал направо и налево всех, кто ему нравился. По берегу ходили разговоры о таинственной смерти, унесшей жизни сотен людей. Но не эти слухи явились главной причиной волнений, начавшихся среди моих рабов. Вопреки всем нашим мерам предосторожности, им удалось кое-что подсмотреть и подслушать. В этом я убедился сам однажды вечером, когда играл в "тень" возле их хижин.

- Через полтора часа, чуть не загнав лошадей, мы с Лестатом были в Новом Орлеане. Мы остановились в маленьком переулке, не доезжая квартала до новой испанской гостиницы. Подозвав какого-то старика, Лестат взял его под локоть и сунул в руку пятьдесят долларов. "Закажи для нас номер и шампанское, - приказал Лестат. - Скажи, что тебя попросили два джентльмена и уплатили вперед. Вернешься - получишь еще столько же. Не вздумай удрать, я слежу за тобой". В этом не было никакой нужды; сам вид его горящих глаз загипнотизировал старика. Я не сомневался, что Лестат прикончит бедолагу, как только тот возвратится к нам с ключами от номера. Так и случилось. Я сидел в экипаже и устало смотрел, как тело человека ослабевает в руках Лестата. Наконец оно рухнуло на землю перед входом в гостиницу, точно мешок, набитый камнями. "Спокойной ночи, сиятельный принц, - ухмыльнулся Лестат. - Вот ваши деньги". Он засунул в карман старику банкноты. Собственная шутка пришлась ему по вкусу.
    Мы проскользнули в дверь, ведущую во внутренний двор гостиницы, и подня-лись по лестнице в роскошный номер. Шампанское уже охлаждалось в ведерке со льдом, рядом на серебряном подносе стояли два бокала. Лестат наполнил бокал вином и долго смотрел на бледно-золотистую жидкость. Я лежал на кушетке и смотрел на него безразлично. Я думал, что должен покинуть его или умереть.
    "Умереть, это так чудесно", - думал я. "Да, умереть. Я и раньше хотел смерти. И теперь хочу". Мысль о смерти наполнила мою душу такой чудной ясностью и таким покоем... Мертвым покоем.
    "Ты плохо выглядишь! - вдруг сказал Лестат. - Почти рассвело". Он подошел к окну и отдернул занавески. Я увидел море крыш над ними - темно-голубое небо и величественное созвездие Ориона. "Пора на охоту, не мешкай", - сказал Лестат, поднимая оконную раму. Он перешагнул через подоконник, и его подошвы тихо застучали по крыше соседнего дома. Он собирался найти гробы, по крайней мере один. Нестерпимая жажда мучила меня, подобно лихорадке. Я не выдержал и от-правился следом за ним. Я все еще хотел умереть, мысль о смерти ни на минуту не покидала мой разум. Но тело просило свежей крови. Я уже говорил, что еще не убивал людей. Поэтому я побрел по крышам в поисках крыс.
    - Но почему? Ведь вы говорили, что только начинать нельзя было с людей. Вы хотите сказать, что для вас это не был вопрос морали? Вы просто так чувствовали?
    - Если бы вы спросили меня тогда, ответил бы утвердительно - да, я так чувст-вовал. Я хотел познавать смерть постепенно, шаг за шагом. Убийство животных дарило мне новые переживания, наслаждения. Я только начал входить во вкус. И решил, что пока не буду трогать людей. Хотел прийти к этому, вооруженный опытом и знаниями. Так я чувствовал тогда. Но, по большому счету, это был вопрос морали, нравственный выбор. Потому что, на самом деле, чувство, или, если хотите, эстетика, и мораль - это одно и то же.
    - Я не понимаю, - сказал молодой человек. - Я всегда думал, что эстетическое чувство запросто может противоречить морали. Вспомните Нерона - он смотрел, как пылает Рим, и наигрывал на арфе. Или такой распространенный случай: ху-дожник ради искусства бросает жену и детей.
    - И оба они совершают нравственный выбор. С их точки зрения - с точки зрения творца - они действуют во имя высшей цели. Не эстетические принципы художника вступают в противоречие с общественной моралью, а нравственные. Непонимание этого часто приводит к трагедии, даже если поводом был пустяк. Художник украл краски из магазина. Он уверен, что совершил аморальный поступок и навсегда погубил свою бессмертную душу. Как будто нравственность души - это хрустальный шар, который можно разбить легким прикосновением. Он впадает в отчаяние и окончательно опускается. Но тогда я ничего об этом не знал. Думал, что убиваю животных, потому что мне так нравится. Старался избегать главного нравственного вопроса: почему на мне лежит эта печать проклятия.
    Лестат никогда не говорил со мной о дьяволе или о преисподней, но, следуя за ним, я понимал, что проклят. Наверное, то же чувствовал Иуда, просовывая голову в петлю. Вы понимаете меня?
    Юноша хотел ответить, но промолчал. И вдруг румянец вспыхнул на его щеках.
    - Неужели это правда? - прошептал он. - Неужели он существует?
    Вампир положил ногу на ногу.
    - Всему свое время. Я буду рассказывать по порядку.
    - Да, конечно.
    - Той ночью я был страшно возбужден. Напрасно я старался отгородиться от этих мыслей. Они нахлынули на меня с необычайной силой, и мне не хотелось жить. Я подумал, что все равно скоро умру, и решил напиться свежей крови. Сделать себе последний подарок. С людьми ведь тоже так бывает. Но на самом деле я просто тянул время, потому что боялся умереть. И пошел на охоту. Я уже объяснил вам, что значит для вампира убийство, и вы должны понять, какая огромная разница между человеческой кровью и кровью крысы. Это все равно что небо и земля. Я спустился с крыши вслед за Лестатом и прошел несколько кварталов. Улицы тогда были грязные, и дома стояли, как островки, в окружении сточных канав. И было темно, не то что в современном городе. По вечерам огни фонарей походили на одинокие маяки. Даже при слабом свете забрезжившего утра из темноты проступали только балконы и окна мансард. Для простых смертных оказаться в этих узких улочках в позднее время было все равно, что попасть в бочку с дегтем. Меня терзали все те же вопросы. Проклят ли я? Может, и правда меня послал дьявол, и я - его творение?
    Но если так, то почему в душе я восставал против этого? Почему дрожал, когда Бабетта швырнула в меня горящий фонарь, и отворачивался с омерзением, не желая видеть, как Лестат совершает очередное убийство? Кто я такой? Куда ведет меня этот путь? Меня мучила невыносимая жажда. Жгучая боль пульсировала в венах, стучала в висках. Я понял, что больше не могу. Но не знал, как быть: то ли ничего не делать и умереть голодной смертью, то ли повиноваться безумному желанию убивать. Стоял посреди пустой заброшенной улицы и вдруг услышал детский плач.
    Он доносился из соседнего дома. Я подобрался поближе и стал заглядывать в окна. В одном из них я увидел маленькую, измученную, страшно исхудавшую девочку. Должно быть, она плакала очень долго. Я просунул руку под тяжелый деревянный ставень и с трудом поднял его. В темной комнате девочка была одна рядом с трупом женщины. Та была мертва уже несколько дней. Всюду стояли до-рожные узлы и сундуки, словно большая семья собиралась уехать. Мать девочки лежала полураздетая, тело уже начало разлагаться. Девочка увидела меня и торопливо заговорила, что я должен помочь им с матерью. На вид ей было не больше пяти лет - худая, лицо выпачкано грязью и слезами. Она умоляла не бросать их, объясняла, что они должны успеть сесть на корабль до того, как придет чума, и что отец уже давно их ждет. Горько и отчаянно рыдая, она принялась трясти мать, пытаясь пробудить ее к жизни, затем снова взглянула на меня, и слезы потоком хлынули у нее из глаз.
    Поймите, меня сжигала жажда свежей крови. Без крови я бы и дня не протянул. У меня был выбор: улицы кишели крысами, где-то неподалеку жалобно выла бездомная собака. Ничего не стоило выбраться из комнаты, быстро насытиться и вернуться назад. Но в моей голове тяжелым колоколом гудел вопрос: проклят ли я? Если да, то почему на ее исхудавшее личико я смотрю с такой жалостью? Почему меня непреодолимо тянет прикоснуться к маленьким слабым ручкам, взять ее на колени (что я и сделал), прижать крошечную головку к груди и гладить мягкие, шелковистые волосы? Зачем все это? Если я проклят, то должен убить ее, должен видеть перед собой только добычу. Если я проклят, то обречен ненавидеть ее.
    Я вдруг снова увидел Бабетту, сжимающую фонарь с искаженным от ненависти лицом, потом презренное лицо Лестата, и впервые почувствовал себя... действительно проклятым на веки вечные. И я наклонился к нежной шее и впился в нее зубами. Почувствовал на губах вкус горячей, свежей крови, услышал тонкий вскрик и прошептал: "Не бойся, всего лишь миг - и твоя боль исчезнет навсегда". И так крепко прижал ее к своему жадному рту, что уже не мог произнести ни звука. Четыре года я не пробовал человеческой крови, и вот теперь, когда наконец отважился, снова услышал тот же безумный ритм, барабанный бой ее сердца. Сердца, принадлежащего не мужчине, не животному, но ребенку. Я сосал ее кровь, а оно билось все быстрее и быстрее, оно отказывалось сдаваться, словно маленький молоточек отчаянно стучал в дверь: "Я не умру, не умру, не могу умереть..." Яподнялся, все еще сжимая ее в объятиях. Мой собственный пульс учащался вместе с биением ее сердца. Комната качалась перед глазами, я захлебывался в бурном, слишком стремительном для меня потоке крови. Невольно я взглянул на ее беспомощно склоненную голову, на открытый рот, и дальше вниз, на лицо ее. матери. И мне показалось, что уловил блеск глаз под слегка приподнятыми веками, словно в них еще теплилась жизнь! В ужасе я отбросил девочку на пол. Она осталась лежать неподвижно, как сломанная кукла. Я отвернулся, чтобы не видеть ни ее, ни ее матери, и хотел было бежать куда глаза глядят, но застыл на месте. В окне появилась знакомая фигура. Конечно же, это был Лестат. Он стоял на грязной мостовой и хохотал, согнувшись пополам, словно в диком танце. "Луи, Луи" . - дразнил он меня и шутливо грозил длинным белым пальцем. Потом он быстро залез внутрь, отпихнул меня в сторону, схватил с постели смердящее тело и пустился плясать по комнате.
    - Господи! - прошептал юноша.
    - Да, на вашем месте я сказал бы то же самое. Спотыкаясь о ребенка и что-то напевая, он в неистовой пляске таскал труп за собой по всем углам. Спутанные волосы женщины разлетались в стороны, голова откинулась назад, и изо рта полилась черная, омерзительная жидкость. Только тогда он выпустил ее. Я не выдержал этого кошмара, выскочил через окно и побежал прочь от проклятого дома. Он бросился за мной. "Ты что, боишься меня, Луи? - кричал он. - Ты боишься? Девочка еще жива, она еще дышит. Давай вернемся и превратим ее в вампира. Она пригодится нам, Луи. Подумай, мы будем покупать ей нарядные платьица и чудесные игрушки! Луи, подожди, Луи! Скажи только слово, и я вернусь за ней!" Он бежал за мной всю дорогу - по улицам, а потом по крышам, где я надеялся отстать от него. Добравшись до нашей комнаты, я прыгнул внутрь, повернулся и в ярости захлопнул окно перед самым его носом. Он ударился о него с разбегу. С растопыренными руками Лестат походил на птицу, пытающуюся пролететь сквозь стекло. Он тряс раму, а я в исступлении бегал кругами по комнате и придумывал способ прикончить его. Я представлял себе, как под солнечными лучами его тело сгорает и рассыпается в прах. Я обезумел. Он разбил окно и пролез в комнату. Между нами завязалась настоящая драка. Только мысль о преисподней остановила меня: мы, два существа, обреченные на вечные муки, сцепились сейчас в слепой ненависти друг к другу. Я растерялся, ослабил хватку и через минуту, поверженный, уже лежал на полу и смотрел на него. Лестат стоял надо мной, тяжело дыша, но взгляд его был холоден. "Ты дурак, Луи, - сказал он спокойно. Его хладнокровие отрезвило меня. - Уже восходит солнце". Щурясь, он посмотрел за окно. Прежде я не видел его таким. Он словно стал лучше - не знаю, драка тому причиной или что другое. "Полезай в гроб, - сказал он совершенно беззлобно, - а завтра ночью... мы поговорим".
    Его слова поразили меня. Поговорим! Я не мог себе этого представить. Мы ни-когда по-настоящему не разговаривали. Впрочем, кажется, я достаточно ясно описал вам наши бесконечные ссоры.
    - Ему нужны были только ваши дома и деньги, или он тоже боялся одиночества? - спросил юноша.
    - Я и сам задавался этим вопросом. Мне даже иногда казалось, что Лестат хочет убить меня, но я не знал, как. Я многого не знал. Например, почему каждый вечер я просыпаюсь в определенный час, а иногда чуть раньше - словно кто-то заводит во мне часы и пробуждает от мертвого сна. Этого Лестат мне не объяснил. Сам он часто просыпался раньше меня. В технических вопросах он меня превосходил. В то утро я захлопнул крышку гроба со страхом: а вдруг не проснусь? Вообще говоря, так бывало всегда. Это все равно что засыпать под наркозом перед операцией. Случайная ошибка хирурга - и ты уже никогда не проснешься.
    - Но как же он мог вас убить? Разве что вывел бы вас на солнечный свет. Но тогда он и сам бы погиб.
    - Вы правы. Но можно было поступить иначе. Проснувшись раньше меня, он мог бы заколотить мой гроб гвоздями. Или поджечь его. В том-то и дело: я не имел представления на что он способен. А вдруг ему известно такое, чего я еще не знаю? Но делать было нечего. Солнце уже вставало, мысли о мертвой женщине и ребенке не давали мне покоя. Поэтому я не стал с ним спорить и улегся спать в предчувствии кошмарных снов.
    - Вы видите сны! - изумился молодой человек.
    - Довольно часто, - сказал вампир. - Чаще, чем хотелось бы. Долгие и очень отчетливые, а временами - чудовищные кошмары. До превращения я таких не видел. Поначалу они так захватывали меня, что я не хотел просыпаться; подолгу лежал в гробу и думал о том, что приснилось. Я пытался отыскать в них скрытый смысл, неуловимый, как и в снах людей. Например, мне снился брат, как будто он где-то рядом, но пребывает в странном состоянии между жизнью и смертью. Часто я видел Бабетту. И часто - да почти всегда - все происходило на фоне безжизненной черной пустыни, той бесконечной ночи, которую я увидел, стоя возле крыльца Бабетты. Люди во сне двигались и разговаривали, заключенные на необитаемый остров моей проклятой души. Не помню, что именно мне снилось в тот день, - потому, наверное, что следующий вечер слишком хорошо врезался в память. Я вижу, вам тоже интересно узнать, что произошло тогда между Лестатом и мной.
    Я говорил, что накануне Лестат поразил меня своим вдумчивым покоем. Но на следующей вечер все стало как прежде. Я встал из гроба и в приоткрытую дверь гостиной увидел его в компании двух женщин. Немногочисленные свечи, расставленные по низким столикам и резному буфету, едва рассеивали полумрак. Лестат на кушетке целовался с одной из женщин, пьяной и очень красивой. Она была похожа на куклу. Аккуратно причесанные волосы спадали на обнаженные плечи и полуоткрытую грудь. Другая потягивала вино, расположившись за столом с остатками ужина. Значит, они втроем уже успели поесть. Лестат, конечно, притворялся... Не поверите, как легко вампиру обвести вокруг пальца обычных людей, сидящих с ним за одним столом, делая вид, будто он ест и пьет не меньше других. Я не мог себе представить, что Лестат задумал, кроме того, разумеется, что этих двух девушек он наметил нам в жертвы. Та, с которой он сидел, уже начала подшучивать над ним, приставала с расспросами: почему его поцелуи так холодны, почему у него нет не то что влечения, но даже и всякого интереса к ней. Ее подруга успела соскучиться, и мысль о том, что мне придется составить ей компанию, заставила меня отказаться от первоначального намерения войти в комнату. Она наблюдала за вяло обнимающейся парочкой черными, слегка раскосыми глазами и, казалось, получала удовольствие от происходящего. Когда же Лестат встал, подошел к ней и положил руки на ее неприкрытые плечи, она просияла. Наклонившись, чтобы поцеловать ее, он вдруг заметил меня за дверью. Секунду он смотрел на меня, но тут же отвернулся и продолжил беседу с дамами как ни в чем не бывало. Он подошел к столу и задул свечу.
    "Здесь и так темно", - сказала первая женщина.
    "Оставь нас одних, если тебе не нравится", - отозвалась другая.
    Лестат уселся в кресло и жестом поманил ее к себе. Она подошла и устроилась у него на коленях, обняв за шею и поглаживая его золотистые волосы.
    "У тебя ледяная кожа", - сказала она вдруг и отстранилась.
    "Не всегда", - возразил Лестат, притянул ее к себе и прижался лицом к белой восхитительной шее.
    Я смотрел завороженно. Я всегда знал, что Лестат жестокий и хитрый, но только теперь понял, как он умен и коварен: он вдруг вонзил зубы в шею девушки, надавливая на ее горло пальцами и крепко прижимая к себе. В считанные мгновения он утолил жажду. Другая женщина ничего не заметила.
    "Твоей подруге не следует пить", - обратился он к ней и выскользнул из кресла, усадив безжизненное тело так, что казалось, будто девушка спит, подложив руки под склоненную на стол голову.
    "Такую дуру еще поискать надо", - презрительно бросила та.
    Она стояла у окна и смотрела на городские огни. В те времена дома в Новом Орлеане были невысокие, - вы, наверное, знаете. И в тихие, ясные вечера, вроде того, о котором я рассказываю, с верхних этажей новой гостиницы открывался чудесный вид: улочки, освещенные газовыми фонарями. В полумраке звезды казались ярче и ближе, как это бывает в море.
    "Я могу тебя согреть получше, чем она", - сказала девушка и повернулась лицом к Лестату.
    Должен признаться, я вздохнул с облегчением: сейчас ему, по всей видимости, придется прикончить и ее, не прибегая к моей помощи. Но его план оказался не так прост.
    "Ты думаешь?" - спросил он, взяв ее за руку.
    "Да в этом, как я погляжу, нет нужды", - удивилась она.
    - Его согрела свежая кровь?
    - О да. После убийства тело вампира становится ничуть не холоднее, чем ваше. - Луи с улыбкой взглянул на юношу и продолжил: - На лице Лестата проступила краска, и оно совершенно преобразилось. Он притянул девушку к себе, и та, поцеловав его, рассмеялась. "Твоя страсть, - сказала она, - обжигает, словно раскаленные угли".
    "Да, но твоя милая подружка дорого заплатила за это. Кажется... - Лестат пожал плечами, - я сильно ее утомил".
    Он отступил назад, как бы приглашая женщину подойти вслед за ним к столу, что она и сделала с выражением превосходства на тонком лице. Без особого интереса она взглянула на подругу, и вдруг ей на глаза попалась салфетка, на которой темнели крошечные красные пятнышки. В недоумении она подняла ее с пола, пытаясь разглядеть, что бы это могло быть.
    "Распусти волосы, - тихо сказал Лестат. Она равнодушно подчинилась, и свет-лая волна рассыпалась по шее и плечам. - Какие они мягкие, - прошептал Лестат, дотрагиваясь до них. - Именно такой я представляю тебя на постели с шелковым покрывалом".
    "Хорошенькое у тебя воображение", - фыркнула она, игриво поворачиваясь к нему спиной.
    "Ты знаешь, про какую постель я говорю?" - поинтересовался он.
    Она, рассмеявшись, ответила, что, вероятно, его собственную. Полуобернув-шись, она смотрела на него, а он, не сводя с нее глаз, легонько толкнул тело ее подруги, отчего оно упало с кресла и осталось лежать неподвижно, лицом вниз. Едва не задохнувшись от удивления и испуга, девушка поспешно отскочила в сторону, задев низенький столик. Свеча на нем упала и погасла.
    "Главное - это потушить свет..." - тихо пробормотал Лестат и, не обращая вни-мания на сопротивление девушки, похожей на мотылька, бьющегося о стекло, прижал ее к себе и впился зубами в хрупкую, нежную шею.
    - О чем же вы думали? - спросил юноша. - Вы не хотели остановить его, как в случае с Френьером?
    - Нет, - ответил вампир. - Да я и не сумел бы предотвратить подобный исход. Не забывайте, я знал, что он убивает людей каждую ночь. В отличие от меня, кровь животных его нисколько не удовлетворяла. Она годилась только, когда не оставалось ничего лучшего. И потом, хотя мне было жалко женщин, я думал совсем о другом. В моих мыслях царил хаос. А в груди все еще стучал маленький молоточек - сердце голодного ребенка, и мучительные сомнения по поводу странной раздвоенности моей души ничуть не утихли. Я злился, что Лестат сделал меня зрителем отвратительного представления, нарочно дождался моего пробуждения, прежде чем убить девушек. Смешанное чувство ненависти и собственной слабости вспыхнуло во мне с невиданной силой, и в который раз я спрашивал себя, достанет ли у меня смелости расстаться с ним.
    Тем временем, усадив очаровательных женщин за стол, Лестат прошелся по комнате и зажег одну за другой свечи. Комната стала походить на свадебную гос-тиную.
    "Входи, Луи, - позвал он меня. - Я хотел позаботиться о компании и для тебя, да передумал, вспомнив о твоем своеобразном вкусе. Как жаль, что мадемуазель Френьер любит кидаться горящими фонарями. Подобная привычка может испор-тить вечеринку, ты не находишь? Особенно если дело происходит в гостинице".
    Я вошел в комнату и бросил невольный взгляд на девушек. Темноволосая полулежала, уронив голову на грудь. Ее лицо уже успело застыть и превратилось в ослепительно белую маску. Ее белокурая подруга откинулась на спинку дамасского кресла. Казалось, она просто спит, и я не мог понять, мертва она или нет. Две раны, - следы зубов Лестата на горле и над левой грудью - все еще сильно кровоточили. Лестат поднял ее безжизненную руку, сделал ножом надрез и, наполнив два бокала, предложил мне присесть к столу.
    "Я ухожу от тебя, - объявил я ему, - и хочу, чтобы ты знал об этом".
    "Я так и думал, - ответил он, усаживаясь в кресло. - Не сомневаюсь, по этому случаю ты приготовил красочную речь. Ну что ж, поведай мне, что я за чудовище, какой пошлый, вульгарный злодей".
    "Я не собираюсь судить тебя. Ты мне безразличен. Но хочу понять, кто я такой, а твоим словам больше не доверяю. Для тебя знания - орудие власти надо мной". - Я не ждал откровенного ответа. От него я вообще ничего не ждал, скорее, прислушивался к собственным словам. Но вдруг его лицо снова переменилось, стало таким, как ночью. Он слушал меня. Я растерялся. И с болью в душе подумал, что нас все равно разделяет пропасть. - Зачем же ты стал вампиром? - не выдержал я. - Почему ты такой? Мстительный, злобный... ты можешь разрушить человеческую жизнь просто так, ради удовольствия. Эта девушка... зачем ты убил ее? Тебе хватило бы одной. Зачем напугал ее перед смертью и теперь издеваешься над трупом, словно искушая Бога своим святотатством?"
    Он ни разу не перебил меня, и в наступившей паузе я опять почувствовал, что теряюсь. Лестат задумчиво глядел на меня большими ясными глазами. Я вспом-нил, что уже видел их такими, но вот когда? Уж точно не во время наших разговоров.
    "Как ты думаешь, что значит - быть вампиром?" - сказал он искренне и серьезно.
    "Не стану притворяться, что знаю, я же не ты. И что же это значит?"
    Он не ответил. Словно почувствовал в моих словах раздражение и насмешку. Он сидел и смотрел на меня серьезным, спокойным взглядом. Я сказал:
    "Я расстанусь с тобой и постараюсь найти разгадку. Если понадобится, я весь мир объеду и найду других вампиров. Ведь где-то же они есть, наверное, их много. И, даст Бог, встречу таких же, как я - таких, которые любят знания и с помощью своей силы стремятся разгадать тайны, великие тайны, недоступные для тебя. И если ты ничего не скажешь, я дойду до всего сам - или они мне помогут".
    Он покачал головой:
    "Луи! Ты все еще слишком привязан к земной жизни, к миру смертных! Ты го-няешься за призраками себя самого. Молодой Френьер, его сестра... ты видишь в них себя, каким был и каким хочешь остаться и по сей день. Благодаря любви к миру смертных ты мертв для мира вампиров!"
    Я тут же возразил:
    "Мой нынешний мир - самое сильное переживание в моей жизни. Раньше моя жизнь была мрачной и запутанной; я словно скитался во мраке, брел, как слепец, наощупь, от стены к стене. Только когда я стал вампиром, я по-настоящему уви-дел, понял и полюбил жизнь; увидел людей, их живую плоть и трепещущую душу. Я вообще не знал, что такое жизнь, пока не почувствовал ее красный, горячий поток на своих губах, на своих ладонях!"
    Я вдруг понял, что опять смотрю на женщин: кожа темноволосой уже начала приобретать жуткий синеватый оттенок, но грудь другой едва заметно вздымалась и воскликнул:
    "Смотри, она еще жива!"
    "Я знаю, оставь их, - отозвался Лестат. Он сковырнул ножом корку с раны на кисти белокурой женщины и снова наполнил свой бокал. - То, что ты говоришь, не лишено смысла, - сказал он и сделал глоток. - Ты мыслитель, Луи, а я - нет. Я учился не по книгам, а по рассказам других. Да и в школе не доучился. Но я не глуп, и сейчас ты должен выслушать меня, потому что тебе угрожает серьезная опасность. Ты не знаешь, кто ты есть теперь. Как взрослый, который оглядывается на свое безоблачное детство и жалеет, что ребенком его не ценил. Ты же не можешь вернуться в детскую, играть в свои старые игрушки и ждать, что на тебя прольется дождь заботы и ласки, только потому, что теперь увидел их истинную прелесть. Дорога в мир смертных закрыта для тебя навсегда. Ты прозрел. А с новыми глазами ты уже не сможешь вернуться в теплый человеческий мир".
    "Все это я знаю и сам! - ответил я. - Но кто же я есть теперь? Если могу про-жить, питаясь кровью животных, то почему бы мне не довольствоваться этим, вместо того чтобы нести людям горе и смерть!"
    "Но ты же не можешь сказать, что счастлив, верно? - возразил он. - Словно ни-щий, ты ловишь по ночам крыс, а потом бродишь под окнами Бабетты, исполненный заботы и нежности, но беспомощный, как богиня, влюбившаяся в спящего Эндимиона. Допустим даже, что ты мог бы заключить ее в объятия, не вызывая ужаса и отвращения, и что с того? Тебе пришлось бы в течение недолгих лет наблюдать за ее мучениями и страданиями - неизбежными спутниками людей, и в конце концов она бы умерла на твоих руках. Разве это счастье? Нет, Луи, - безумие, напрасная трата сил и времени. Ты должен стать настоящим вампиром и научиться убивать. Бьюсь об заклад, если сегодня ты выйдешь на улицу и встретишь женщину, такую же прекрасную и богатую, как Бабетта, высосешь ее кровь, и она бездыханной упадет к твоим ногам, у тебя отпадет охота вздыхать о профиле мадемуазель Френьер в лунном свете или прислушиваться к звуку ее голоса, стоя под окнами гостиной. Ты наконец насытишься, Луи, наконец почувствуешь себя вампиром, а когда проголодаешься, тебе захочется повторить. Кровь в бокале останется красной, рисунок на обоях будет так же изыскан и прост. Ты будешь видеть луну и пламя свечи, не потеряешь ничего, но с той же остротой, с тем же благоговением увидишь смерть, всю ее красоту, потому что познать жизнь можно только на ее границе со смертью. Разве ты не понимаешь, Луи? Один ты в этом мире можешь наслаждаться смертью, наслаждаться безнаказанно. Один... в лунном свете... и тебе одному дано право разить, подобно руке Божьей!"
    Он откинулся в кресле и, осушив стакан, обвел глазами девушку, еще живую, но лежащую без сознания. Ее грудь тяжело вздымалась. Ее веки задрожали, она приходила в себя и тихо стонала. Никогда Лестат не говорил со мной так, я не думал, что он на это способен.
    "Вампир - убийца, - сказал он. - Хищник. Всевидящие глаза даны ему в знак избранности, обособленности от мира. Ему дарована возможность наблюдать человеческую жизнь во всей ее полноте. Без слезливой жалости, но с заставляющим трепетать душу восторгом, потому что именно он ставит в ней точку, он - орудие божественного промысла".
    "Это ты так думаешь", - сказал я.
    Девушка снова застонала, ее голова качнулась, а лицо стало белее мела.
    "Так оно и есть, - ответил Лестат. - Ты тешишь себя надеждой отыскать других вампиров. Но они - тоже убийцы! Ты с такой трепетной душой им не нужен. Они увидят тебя издалека и сразу поймут, что ты из себя представляешь. Тогда - бере-гись: они недоверчивы и постараются найти способ уничтожить тебя. Даже если б ты был такой, как я, они поступили бы так же; одиноким хищникам улиц общество нужно не больше, чем тигру в джунглях. Они ревниво берегут свои секреты и сторожат свою территорию, очерченную невидимыми границами. Собраться вместе их заставляют только соображения безопасности, и один обязательно становится рабом другого. Так же, как у нас с тобой".
    "Я никогда не был твоим рабом", - возразил я, хотя прекрасно знал, что он говорит правду.
    "Только так нас становится больше... только через рабство. Ты в состоянии указать другой путь?" - спросил он и опять потянулся к кисти девушки.
    Почувствовав прикосновение острой стали, она медленно открыла глаза. Он поднес бокал к свежей ране. Она моргала, старалась не дать векам снова опуститься. Казалось, ее взор застилает пелена.
    "Ты, верно, устала? - сказал ей Лестат. Она посмотрела на него невидящим взглядом. - Устала! - повторил он, наклоняясь и вглядываясь ей в глаза. - Тебе хо-чется спать".
    "Да..." - еле слышно простонала она.
    Он поднял ее на руки и отнес в спальню. Там, около стены, по соседству с кроватью, застеленной бархатным покрывалом, стояли на ковре наши гробы. Не обращая внимания на постель, Лестат аккуратно уложил ее в свой гроб. Стоя на пороге комнаты, я наблюдал за происходящим.
    "Что ты делаешь?" - спросил я его. Девушка оглядывалась по сторонам, как ис-пуганный ребенок.
    "Нет... нет..." - жалобно стонала она. Лестат взялся за крышку, и она закричала. Он захлопнул гроб, но она продолжала кричать.
    "Зачем ты делаешь это, Лестат?" - спросил я.
    "Потому что мне так нравится. - Он взглянул на меня. - Я же не заставляю тебя радоваться вместе со мной. Ты же эстет, придумай что-нибудь другое. Убивай быстро, если хочешь. Но убивай. Пойми наконец, ты - убийца!" - Он раздраженно махнул рукой.
    Девушка перестала кричать, Лестат пододвинул к гробу кресло на изогнутых ножках, сел и закинул ногу на ногу, глядя на черную лакированную крышку. Этот гроб был не такой, как теперешние, не прямоугольный ровный ящик. Он сужался к обоим концам, причем самое широкоеместо приходилось туда, где лежат скрещенные на груди руки покойника. По форме он напоминал человеческое тело. Вдруг крышка открылась, и девушка села в гробу, изумленно глядя широко раскрытыми глазами, ее синие губы дрожали.
    "Ложись, милая, - сказал Лестат, силой заставляя ее лечь. Она смотрела на него молча, с ужасом, близкая к истерике, а он добавил: - "Ты ведь уже мертва".
    Не в силах подняться, девушка вскрикнула. Она извивалась, как рыба, выбро-шенная на песок, будто хотела выбраться наружу через дно или стенки.
    "Это гроб, это гроб! - кричала она. - Выпустите меня отсюда!"
    "Рано или поздно мы все очутимся в таком ящике, - заметил он. - Лежи себе тихо, золотко. Не многим удается опробовать свою последнюю постель заранее. Тебе повезло".
    Я не знаю, слушала она его или нет, но, увидев меня в дверях, перестала сопротивляться. Она перевела взгляд на Лестата и снова на меня.
    "Помогите!" - сказала она мне.
    Лестат повернулся ко мне.
    "Я думал, ты почувствуешь все инстинктивно, как это было со мной. Когда я помог тебе совершить первое убийство, думал, что ты захочешь еще и еще, что будешь видеть в каждом человеке полную чашу, которая ждет, чтобы ты выпил ее до дна. Я ошибся. Долгое время я не пытался исправить тебя, потому что твоя слабость была удобной для меня. Я смотрел, как ты играешь в "тень" по ночам или неподвижно стоишь и мокнешь под дождем, и говорил себе: "Он простофиля, им легко управлять". Но ты и правда слабый, Луи. Это заметно не только вампиру, но и смертным. В случае с Бабеттой мы подвергались серьезной опасности. Ты как будто хочешь, чтобы мы оба погибли".
    "Я не могу видеть, что ты делаешь". - Я отвернулся. Глаза девушки прожигали меня насквозь. Она неотрывно смотрела на меня.
    "Еще как можешь! - сказал Лестат. - Я видел тебя с той девочкой. Ты вампир, такой же, как я!"
    Он встал и направился ко мне, но девушка снова поднялась, и ему пришлось вернуться, чтобы уложить ее на место.
    "А может, нам сделать ее вампиром? - обратился он ко мне. - Она станет одной из нас".
    "Нет!" - тут же ответил я. .
    "Почему? Потому что она всего лишь шлюха? Должен заметить, чертовски до-рогая шлюха".
    "Она сможет выжить, или уже поздно?" - спросил я.
    "Как трогательно! - съязвил он. - Она умрет".
    "Тогда убей ее".
    Девушка начала кричать, громко и бессвязно. Лестат сидел рядом, точно окаменевший, я, не выдержав, снова отвернулся. Судорожно всхлипывая, она уткнулась лицом в атласную обивку гроба. Рассудок почти покинул ее, она плакала и молилась. То закрывая лицо руками, то обхватывая голову, она молила Деву Марию спасти ее, размазывала кровь по волосам, одежде, атласу. Я подошел к гробу и наклонился к ней. Я сразу понял, что она действительно умирает; ее глаза еще горели, но кожа вокруг них уже подернулась мертвой синевой. Вдруг она улыбнулась.
    "Вы спасете меня, правда? - прошептала она. - Вы не позволите мне умереть?"
    Лестат взял ее ладонь в свою руку и произнес:
    "Поздно, милая, тебе уже никто не сможет помочь. Только взгляни на свои ра-ны".
    И он прикоснулся к двум пунктирным точкам у нее на шее.
    Она схватилась обеими руками за горло, открыв от ужаса рот. Крик замер у нее на губах. Я смотрел на Лестата, силясь понять, как он может получать удовольствие от всего этого. Его лицо, ровное и гладкое, как у меня сейчас, но более оживленное благодаря выпитой крови, было холодно и спокойно.
    Он не взирал на нее с жадной злобой театрального злодея, утоляющего жесто-кость мучениями жертвы. Он просто стоял и смотрел.
    "Я не хотела быть плохой, - бормотала она в отчаянии. - Я грешила не по своей воле. Вы не дадите мне умереть вот так, без покаяния! - Она начала рыдать без слез. - Позвольте мне уйти, я должна повидать священника перед смертью. Пустите меня".
    "Зачем? - улыбнулся Лестат, словно ему в голову пришла хорошая шутка. - Мой друг как раз священник. Ты присутствуешь на собственных похоронах, милая. Ты пошла на званый ужин и умерла, но Бог дает тебе шанс освободиться от грехов, понимаешь? Расскажи ему все без утайки".
    Вначале она покачала головой, но затем, глядя на меня умоляюще, спросила:
    "Это правда?"
    "Я вижу, ты не собираешься исповедоваться, - заметил Лестат. - Тогда мне придется закрыть крышку".
    "Прекрати издеваться над ней, Лестат!" - крикнул я.
    Девушка снова зарыдала, и я почувствовал, что больше не могу это выносить. Я склонился над ней и взял ее руку. И решил прекратить страдания несчастной, как только она закончит исповедь.
    "Я не могу припомнить сейчас свои грехи", - обратилась она ко мне.
    "Это не важно. Просто скажи Богу от чистого сердца, что раскаиваешься в них, - ответил я. - Потом ты умрешь и обретешь покой".
    Успокоенная моими словами, она легла на спину и закрыла глаза. И тогда я вонзил зубы в ее кровоточащую кисть. Она слегка пошевелилась, точно во сне, и прошептала чье-то имя. Скоро ритм ее сердца стал замедляться. Завороженный, я заставил себя оторваться от раны. Прислонился к косяку, голова у меня кружи-лась. Словно во сне, я видел ее, лежащую неподвижно. Лестат сидел, точно пла-кальщик у гроба, горела свеча.
    "Луи, - позвал меня Лестат. Его лицо было совершенно спокойно. - Неужели ты так и не понял? Ты обретешь покой в душе только тогда, когда научишься делать это каждую ночь. У тебя нет выбора!"
    Его голос звучал тихо, почти нежно. Он встал и положил мне руки на плечи. Я вышел в гостиную, избегая его прикосновения, но не решаясь оттолкнуть его. Лестат пошел следом.
    "Пойдем вместе, - сказал он. - Уже поздно, а ты еще голоден. Позволь показать тебе, кто ты на самом деле. Прости, что я не помог тебе раньше. Пошли!"
    "Нет, Лестат. Это не для меня, - ответил я. - Ты выбрал не того компаньона".
    "Но, Луи, ты даже не пробовал!" - сказал он.

    Вампир остановился и изучающе посмотрел на собеседника. Тот изумленно молчал.
    - Лестат не ошибся: я был еще голоден. Потрясенный увиденным, я безропотно позволил вывести себя из гостиницы через черный ход. Ступив на узенькую улочку, мы тут же оказались в гуще толпы. Люди шли из танцевального зала на Конде-стрит, в соседних гостиницах вокруг проходили званые вечера, и на каждом шагу встречались семьи плантаторов в полном составе. В этой невообразимой толчее мы с трудом протискивались вперед. Мне казалось, что я схожу с ума; впервые с тех пор, как я оставил смертную жизнь, у меня на сердце лежала такая страшная тяжесть. Потому что Лестат сказал правду. Я знал, что только в миг убийства моя душа обретает мир и покой, что кровь животных вместо человеческой только усугубляет жажду, что именно эта жажда толкает меня к людям и я смотрю на их жизнь словно сквозь стекло. Я так и не стал вампиром. Из глубины своей боли я задавал себе детские, нелепые вопросы; а вдруг еще можно вернуться назад? Можно стать человеком? Теплая кровь девушки струилась по моим венам и наполняла меня силой, но я все равно терзался сомнениями. Лица проходивших людей походили на огоньки свечей в темном, безбрежном море ночи, и мне казалось, что я тону в нем, мучимый тоской и жаждой. Я кружил по улицам, смотрел на звезды и повторял про себя: "Это правда: только убийство дает мне облегчение. Но эта правда невыносима".
    И вдруг я очнулся. Улица, на которой мы очутились, была тиха и пустынна. Она пролегала рядом с крепостной стеной, вдали от старого города. Здесь не было фонарей. Лишь кое-где в окнах горел свет, слышались отдаленные голоса и смех. На самой же улице не было ни души. Легкий и влажный ветер с реки вливался в горячий ночной воздух. Лестат стоял рядом, неподвижный, точно каменное изваяние. За длинными рядами низких остроконечных крыш вздымались тени могучих дубов, и их кроны, покачиваясь, рождали мириады звуков, заполнявших все пространство от мостовой до низко висящих звезд. Боль на мгновение оставила меня. Я закрыл глаза и слушал легкое пение ветерка и тихий плеск воды. Мне удалось забыться... ненадолго. Я знал, что это скоро кончится, что покой, словно птица, выскользнет из рук и улетит прочь, а я в отчаянии брошусь следом, тщетно пытаясь обрести его вновь, более одинокий, чем любое из существ, сотворенных Богом. В тот же миг я услышал голос, тяжелым рокотом ворвавшийся в волшебную паутину звуков ночи: "Делай то, что велит твоя природа. Призрак, за которым ты гонишься, всего лишь тень настоящего. Отбрось сомнения и следуй своим путем". Все исчезло. Я стоял, потрясенный. Подобно девушке из гостиницы, я готов был согласиться на все что угодно. Лестат кивнул мне, и я машинально повторил его движение.
    "Твои мучения ужасны, - сказал он. - Ты так сильно чувствуешь боль, потому что ты - вампир. Ты же не хочешь, чтобы так продолжалось дальше".
    "Да", - ответил я. Он сжал мою руку.
    "Тогда не отворачивайся от того, что тебе суждено. Пойдем".
    Он быстро повел меня по улице, оборачиваясь и с улыбкой протягивая руку каждый раз, когда я отставал. Я снова был зачарован его близостью, как в ту ночь, когда он вошел в мою жизнь и убедил стать вампиром.
    "Зло - абстрактное понятие, - шептал он. - Мы бессмертны, и перед нами открыты двери обильных пиров и празднеств, радость которых недоступна человеческому разуму и рождает у смертных скорбь и тоску. Бог берет без разбору богатых и бедных. Так станем поступать и мы, потому что нет на свете существ, стоящих ближе к нему, чем мы - демоны, не заключенные в смердящих кругах ада, но вольные гулять по его царству где вздумается. Ты знаешь, чего я хочу сегодня ночью? Ребенка. Во мне проснулось материнское чувство... Я хочу ребенка!"
    Мне следовало догадаться, что он имеет в виду, но он словно заколдовал меня. Он играл со мной, как с человеком, вел за собой и повторял:
    "Твоя боль скоро пройдет!"
    Мы завернули за угол и вышли на улицу, освещенную яркими окнами. Здесь сдавались комнаты для приезжих и матросов. Вслед за Лестатом я вошел в узкую дверь и очутился в пустом каменном коридоре. Там было так тихо, что собствен-ное дыхание напомнило мне шум ветра. Лестат прокрался вперед, и его тень поя-вилась в пятне света, упавшем из открытой двери, рядом с другой тенью, тенью человека. Я увидел головы, склонившиеся друг к другу, и услышал шепот, похо-жий на шуршание сухих листьев, такой тихий, что нельзя был разобрать ни слова.
    "В чем дело?" - спросил я, когда он вернулся, и подошел к нему поближе. Я боялся, что вспыхнувшее во мне возбуждение может угаснуть. Я увидел снова страшную ночную пустыню одиночества и вины.
    "Она там! - сказал он. - Та, которую ты ранил. Твоя дочь".
    "Я не понимаю, о чем ты говоришь!"
    "Ты спас ее, - прошептал он. - И я это знал. Ты оставил окно открытым. Прохожие услышали детский плач, нашли ее и принесли сюда".
    "Девочка! Она здесь!" - Я чуть не задохнулся. Но он уже вел меня за собой, в длинную палату, заставленную деревянными кроватями. На них под тонкими бе-лыми одеялами лежали дети. В дальнем конце, склонившись над маленьким сто-ликом перед единственной свечой, сидела больничная няня. Мы медленно пошли по проходу между рядами коек.
    "Голодные дети, сироты, - говорил Лестат. - Дети чумы и лихорадки".
    И вдруг он остановился. На кровати перед нами я увидел ту девочку. К нам подошел мужчина в белом халате. Он что-то прошептал Лестату, тот ответил также тихо, чтобы не разбудить малышей. В соседней комнате кто-то заплакал, няня встала и поспешила туда.
    Доктор склонился над девочкой, завернул ее в одеяло и взял на руки. Лестат вынул из кармана деньги и положил их на постель. Врач говорил, как он рад, что мы пришли за ней, потому что все дети в его больнице - сироты. Они приплыли в город на кораблях. И некоторые, совсем маленькие, даже не могли узнать тело матери среди мертвых тел. Он не сомневался, что Лестат - отец ребенка.
    Мгновения спустя мы уже были на улице, и Лестат с девочкой на руках поспе-шил назад к гостинице. Я бежал за ним. Белый сверток у его груди светился на фоне черного плаща, и даже моим глазам - глазам вампира - временами казалось, будто одеяло летит по ночному городу само по себе, словно лист, уносимый вет-ром. Мне удалось догнать его только возле фонарей на площади. Девочка покои-лась на его плече. Ее бледное личико не утратило детскую припухлость, несмотря на потерю крови и близость смерти. Она приоткрыла глаза, или, точнее, веки сами собой слегка приоткрылись, и под длинными изогнутыми ресницами я увидел две белые узкие полоски.
    "Что ты задумал? Куда ты ее несешь?" - спрашивал я, хотя точно знал, что он несет ее в наш номер, только не понимал зачем.
    Все было по-прежнему. Тела девушек лежали там же, где мы их оставили: одно на кресле, другое - в гробу, словно приготовленное для похорон. Лестат даже не взглянул на них. Я смотрел на него. Свечи уже догорели, и темноту гостиной нарушал только свет уличных фонарей и луна. Лестат уложил девочку на кровать и уселся рядом.
    "Подойди сюда, Луи, - позвал он меня. - Ты ведь все еще голоден, я знаю".
    Его голос звучал спокойно и убедительно, как и весь вечер. Он крепко сжал мою руку, я почувствовал тепло его ладони.
    "Взгляни на нее, Луи. Она так нежна и мила, даже смерть не властна над моло-дой, свежей плотью. Ее жажда жизни невероятна! Помнишь, как ты хотел ее, когда впервые увидел?"
    Я изо всех сил старался не поддаться очарованию его слов. Не хотел убивать ее ни тогда, ни теперь. Боролся с собой, моя душа рвалась на части: я вспомнил вдруг, как маленькое детское сердце билось в такт с моим, и я умирал от желания пережить это снова. Я повернулся спиной к девочке и выбежал бы из комнаты, но Лестат проворно преградил мне дорогу; я вспомнил лицо ее матери, как в ужасе я бросил девочку на пол и как он плясал за окном. Но теперь он не смеялся надо мной, он говорил, и мои мысли путались.
    "Ты хочешь ее, Луи. Пойми, раз ступив на этот путь, можно убивать кого угод-но. Ты хотел ее и прошлой ночью, но тебе помешала слабость. Вот почему она еще жива".
    Я знал, что он прав; вспомнил, какое блаженство было прижать ее к себе, слу-шать и слушать стук ее сердца.
    "Она слишком сильна для меня, - сказал я. - Ее сердце... не хочет сдаваться".
    Лестат улыбнулся.
    "Слишком сильна? - Он притянул меня поближе. - Возьми ее, Луи. Я знаю, ты хочешь ее".
    И я сдался. Подошел к кровати, посмотрел на нее. Она едва дышала, маленькая рука запуталась в прядях длинных, золотых волос. Невыносимо... Я смотрел на нее и хотел, чтобы она осталась жить, и хотел ее крови. И чем дольше я смотрел, тем явственней чувствовал вкус ее кожи, прижимал мягкое и нежное тело к груди воображаемым движением руки, скользящей вдоль хрупкой спины. Да, вот такая она была - мягкая и нежная. Я убеждал себя, что ей лучше умереть; иначе что ее ждет в этой жизни? Но лгал самому себе. Просто хотел ее крови. Я взял ее на руки и обнял, прижался щекой к ее горячей щеке. Вдыхал ее сладкий запах, такой живой и сильный. Потревоженная, она застонала во сне, и я понял, что не смогу больше ждать. Я должен убить ее, пока она не проснулась. Потянулся к ее горлу и услышал далекие слова Лестата:
    "Только маленькую ранку. Посмотри, какое хрупкое горло".
    Не стану рассказывать вам, что я пережил тогда. Скажу только, что это захватило меня, как и прежде, как и всегда; но в этот раз гораздо сильнее.
    Стоя на коленях перед кроватью, я жадно сосал кровь и слушал биение маленького сердца, которое не замедляло ритм, не хотело остановиться. Я не отрывался от ранки. Ждал, что оно вот-вот остановится, как вдруг Лестат схватил меня и оттащил от девочки.
    "Но она еще жива", - прошептал я и очнулся.
    Комната медленно выплыла из темноты. Я сидел и смотрел на девочку, при-жавшись к изголовью, сжимая в кулаках бархатное покрывало. Я не мог шевель-нуться от слабости. Лестат взял ее на руки и заговорил с ней. Он назвал ее по имени.
    "Клодия, ты слышишь меня, очнись, Клодия. - Потом он вынес ее в гостиную. Голос его звучал так тихо и так нежно, что я едва разбирал слова. - Ты больна, ты слышишь меня? Ты должна слушаться меня, если хочешь поправиться".
    Мое сознание прояснилось, и я стал понимать, что происходит: Лестат разрезал себе руку, и сейчас она пьет его кровь.
    "Еще, еще, милая, - говорил он. - Ты должна напиться как следует, если хочешь выздороветь".
    "Будь ты проклят!" - закричал я с порога гостиной, но он только прошипел что-то в ответ и взглянул на меня сверкающими глазами.
    Он сидел на кушетке. Девочка впилась в его запястье. Маленькая белая ручка мертвой хваткой вцепилась в рукав его сюртука. Грудь Лестата тяжело вздыма-лась, лицо исказилось до неузнаваемости - никогда я не видел его таким. Он за-стонал, но шепотом велел ей продолжать. Я было шагнул вперед, но встретил его взгляд и остановился.
    "Не подходи, убью", - словно хотел сказать он.
    "Но зачем, Лестат?" - прошептал я.
    Он уже хотел оттолкнуть девочку. Она сопротивлялась, не давала Лестату от-вести руку от губ и яростно рычала.
    "Довольно, перестань!" - сказал он.
    Я видел, что ему больно. Наконец он сумел высвободиться и схватил ее за плечи обеими руками. Она отчаянно пыталась добраться зубами до его запястья, но он держал ее слишком крепко. Вдруг успокоилась и молча, с детским изумлением уставилась на Лестата. Он медленно отступил назад и вытянул перед собой руку, защищаясь. Потом прижал платок к ране на запястье, подошел к шнурку звонка и дернул, не сводя с нее глаз.
    "Что ты наделал, Лестат?" - повторял я.
    От ее прежней болезненной бледности не осталось и следа. Живая, полная сил, она сидела на кровати, вытянув ножки на бархатном покрывале. Ее белая сорочка, мягкая и тонкая, казалась мне ангельским одеянием. Она смотрела на Лестата.
    "Кого угодно, только не меня, - сказал он ей. - Никогда, ты слышишь? Я покажу тебе, что надо делать!" Я попытался заставить его посмотреть на меня, ответить мне, но он оттолкнул меня, я отлетел к стене и больно ударился. И тут в дверь постучали. Я знал, что собирается сделать Лестат, и бросился к нему опять, но результат оказался прежним: я даже не успел заметить молниеносного движения его руки. И упал в кресло. Он открыл дверь.
    "Пожалуйста, входите. У нас произошла маленькая неприятность", - услышал я его голос.
    В комнату вошел молодой негр. Лестат закрыл дверь и накинулся на него сзади - тот не успел и глазом моргнуть. Склонившись над распростертым телом, Лестат вцепился в его горло и знаком поманил к себе девочку. Соскользнув с кушетки, она встала на колени перед лежащим юношей, торопливо вцепилась в его запястье, протянутое Лестатом. Сперва она пыталась грызть живую плоть, но Лестат объяснил ей, что надо делать, а потом сел рядом и предоставил ей в одиночку довершить начатое. Но он не сводил глаз с груди жертвы и, когда пришло время, наклонился к ней и сказал:
    "Довольно, он умирает... Ты не должна пить кровь после того, как остановится сердце, иначе ты снова заболеешь и умрешь. Понятно?"
    Но она уже насытилась и села на пол рядом с Лестатом, скрестив ноги. Через считанные минуты юноша уже был мертв. Слабость и усталость охватили меня; казалось, эта ночь длится тысячу лет. Я смотрел на них. Девочка все теснее при-жималась к Лестату, он обнял ее, равнодушно глядя на труп слуги. Потом он под-нял глаза и посмотрел на меня.
    "Где мама?" - тихо спросила девочка. Голосок ее был нежен, как она сама, зве-нел, как серебряный колокольчик, мягко и чувственно. Ее глаза, большие и ясные, напоминали мне Бабетту, и странное предчувствие родилось у меня в груди. Но я не мог разобраться в своих мыслях. Лестат встал, подхватил ее на руки и подошел ко мне.
    "Она - наша дочь, - сказал он. - Теперь ты будешь жить с нами".
    Он улыбнулся ей, но его глаза оставались холодными, словно все это была только странная шутка. Потом он посмотрел на меня с осуждением и укоризной и подтолкнул девочку ко мне. Она очутилась у меня на коленях, я обнял ее нежные плечи, бархатистая кожа коснулась моей щеки, теплая, как кожица сливы, согретой солнцем; огромные сияющие глаза смотрели с недоверчивым любопытством.
    "Это Луи, а я - Лестат", - представил он нас и сел на кушетку.
    Она огляделась и сказала, что эта комната ей очень нравится, но где же мама? Она хочет к маме... Лестат взял расческу и принялся расчесывать ей волосы, осторожно, чтобы не сделать больно. Распутанные локоны сияли, как шелк. Никогда я не видел такого красивого ребенка, а теперь ее красота засветилась холодным огнем, огнем вампира. Ее глаза стали глазами взрослой женщины. Она будет белой и холодной, как мы, подумал я, но останется прежней. И я понял, что Лестат говорил о смерти. Две крошечные пунктирные ранки на ее шее еще слегка кровоточили, и я поднял с пола платок Лестата к приложил к ним.
    "Мама оставила тебя с нами. Она хочет, чтобы ты была счастлива, - обратился к ней Лестат с тем же поразительным самообладанием. - Она знает, что с нами тебе будет хорошо".
    "Мне хочется еще", - сказала она, поворачиваясь к трупу юноши.
    "Нет, на сегодня хватит. Придется подождать до завтра", - ответил он и пошел в спальню к своему гробу.
    Девочка спрыгнула с моих колен. За ней следом поднялся на ноги и я. Она стояла и смотрела, как Лестат укладывает все три трупа на кровать и укрывает их одеялом до подбородка.
    "Они заболели?" - спросила она.
    "Да, Клодия, - отозвался он. - Они заболели и умерли. Они всегда умирают, ко-гда мы высасываем их кровь".
    Лестат подошел к ней и снова взял на руки, и я вдруг понял, что теперь она точно стала одной из нас. Она менялась на глазах, и я чувствовал, что все больше и больше очарован ею, каждым ее жестом и словом. Из обычного ребенка она превратилась в ребенка-вампира.
    "Кстати, Луи собирался покинуть нас, - будто невзначай заметил Лестат, обводя нас взглядом по очереди. -Он хотел уйти от нас навсегда. Но теперь передумал, потому что хочет заботиться о тебе и сделать тебя счастливой. - Он опять посмотрел на меня. - Ведь так, Луи?"
    "Мерзавец! - прошептал я. - Ты просто отъявленный негодяй!"
    "Произносить такие слова в присутствии дочери!" - ехидно сказал он.
    "Я - не ваша дочь, - вдруг вставила она своим серебряным голоском. - Я - мамина дочь".
    "Нет, милая, теперь уже нет, - покачал головой Лестат. Он взглянул за окно, закрыл двери спальни и повернул в замке ключ. - С этого дня ты - наша дочь, моя и Луи. С кем бы ты хотела спать? С ним или со мной? - Потом, окинув меня взглядом, он добавил: - Я думаю, тебе лучше лечь с ним. В конце концов, когда я устаю... я не такой добрый".

"Извините, - сказал он по-французски. - Вы меня напугали!" - Он собрался было отвесить галантный поклон и следовать дальше своею дорогой, но вдруг ужас от-разился на его лице. Я услышал, как громко и часто заколотилось его сердце, и почувствовал резкий запах пота - признак внезапного напряжения мышц.
    "Вы увидели мое лицо при свете фонаря, - обратился я к нему, - и оно напомнило вам маску смерти".
    Он с трудом разлепил губы, но не сумел выдавить ни звука, только кивнул, оцепенело глядя на меня.
    "Уходите отсюда! - приказал я ему. - Быстро!"

    Вампир замолчал ненадолго, потом вдруг шевельнулся, словно собираясь про-должить рассказ, но вместо этого откинулся в кресле, вытянул под столом длин-ные ноги и сжал виски, точно хотел унять боль.
    Юноша медленно распрямился, расправил плечи. Проверил кассету и взглянул на собеседника.
    - Но вы все же убили кого-то в ту ночь? - спросил он.
    - Да, как и во все другие ночи.
    - Почему же вы позволили ему уйти?
    - Не знаю, - отозвался вампир, но его ответ прозвучал как "оставим это". Он добавил: - Я вижу, вы замерзли и устали.
    - Это не важно, - поспешно сказал парень. - Здесь и правда немного холодно, но мне все равно. Вы ведь не мерзнете?
    - Нет, - вампир улыбнулся. Его плечи вздрогнули от беззвучного смеха.
    На минуту он, казалось, погрузился в свои мысли, а юноша внимательно изучал его лицо. Затем вампир посмотрел на часы на руке собеседника.
    - Ей не удалось осуществить задуманное? - тихо спросил тот.
    - А вы как думаете? - Луи выпрямился в кресле и пытливо глядел на него.
    - Я думаю, что он ее... как вы сказали сами, уничтожил, - ответил молодой человек и судорожно глотнул воздух. - Я прав?
    - Вы думаете, она не смогла справиться с Лестатом?
    - Но он был так силен... вы говорили, что не знаете, что в его власти, какие тайны он хранит.
    Вампир ответил ему долгим, загадочным взглядом. Молодой человек не выдер-жал и отвернулся - так горели глаза напротив.
    - Почему бы вам не выпить, ведь у вас в кармане бутылка, - сказал вампир. - Это поможет согреться.
    - Я как раз собирался... Просто подумал... - Юноша замялся.
    - Что это невежливо? - рассмеялся Луи и вдруг хлопнул себя ладонью по колену.
    - Да, - пожал плечами тот, смущенно улыбаясь. Он вытащил из кармана пло-скую бутылку, открутил желтую крышку и сделал глоток, после чего вопроси-тельно посмотрел на вампира.
    - Нет, спасибо, - отмахнулся тот. Его лицо посерьезнело, он глубоко вздохнул и продолжил рассказ.
    - Незадолго до того у Лестата появился друг - музыкант. Он жил на Рю-Дюмейн. Мы видели его на концерте в доме мадам Ле Клэр, на той же, в то время очень престижной и фешенебельной, улице. Собственно говоря, именно мадам Ле Клэр, чей салон частенько посещал Лестат, нашла бедному юноше комнату в особняке по соседству. Лестат познакомилсяс ними и стал наносить регулярные визиты. Я уже говорил, что он любил играть со своими жертвами, входил к ним в доверие, заводил с ними дружбу, заставлял себя полюбить. Но кончалось все одинаково, и я не сомневался, что он всего лишь забавляется с молодым музыкантом, хотя их дружба длилась дольше, чем любое другое из его знакомств на моей памяти. Юноша писал действительно хорошую музыку; Лестат нередко приносил домой ноты с отрывками из его новых вещей и играл их на большом рояле у нас в гостиной. У молодого человека был несомненный талант, но музыка приносила ему сущие гроши, желающих платить за нее находилось немного - это была странная, беспокойная музыка. Лестат встречался с ним чуть не каждый вечер, помогал ему деньгами, водил по ресторанам, которые были юноше не по карману, и даже покупал ему бумагу и перья.
    Их знакомство, повторюсь, длилось необычайно долго для Лестата. Я силился понять, то ли он действительно нашел человека, сумевшего ему понравиться, во-преки всем его предубеждениям против смертных, то ли просто задумал особенно изощренную и жестокую подлость. Неоднократно он говорил мне и Клодии, что собирается убить юношу, но всякий раз ему что-то мешало. Естественно, я ни о чем его не спрашивал, не хотел, чтобы на мою голову обрушилась буря ярости. Только подумать: Лестата приворожил какой-то там смертный! Да скажи я ему такое, и он бы разнес на части всю мебель в гостиной.
    На следующий вечер, после того как Клодия сообщила мне, что хочет убить Лестата, он вдруг ни с того ни с сего принялся уговаривать меня пойти вместе с ним на квартиру к его другу. Он вел себя весьма дружелюбно, как всегда, когда хотел, чтобы я составил ему компанию. Собираясь в театр или оперу, он всегда упрашивал меня пойти вместе. Только на "Макбет" я ходил с ним по меньшей мере раз пятнадцать. Мы видели все постановки этой трагедии в Новом Орлеане, включая даже любительские. Возвращаясь из театра домой, Лестат вслух повторял отдельные, особенно понравившиеся ему строки и иногда даже кричал, обращаясь к поздним прохожим, угрожающе вытянув указательный палец: "Завтра, завтра, завтра!", пока они не переходили на другую сторону улицы, сочтя его пьяным. Но все его благодушие улетучивалось бесследно, стоило мне всего лишь намекнуть, что мне тоже приятно его общество, и следующего подобного случая приходилось ждать месяцами, а то и годами. В тот вечер он даже снизошел до того, что положил руку мне на плечо. Я скучно и вяло выдумывал самые жалкие отговорки, звучавшие совершенно неправдоподобно, поскольку мои мысли были целиком заняты Клодией, нашим планом и грядущими несчастиями. Меня до глубины души поражало, как он умудряется не замечать этого. В конце концов он понял, что напрасно теряет время, в раздражении поднял с полу какую-то книгу и швырнул ею в меня:
    "Ну и читай свои чертовы книги! Крыса!" - И с оскорбленным видом вышел из комнаты.
    Это встревожило меня до крайности. Я предпочел бы, чтобы он встретил мой отказ, по обыкновению, холодно и презрительно. Я решил еще раз попробовать отговорить Клодию, хотя у меня уже не было сил и я знал, что ничего не смогу поделать. Но дверь в ее комнату была заперта, она еще не вернулась. За весь вечер я видел ее лишь мельком, когда говорил с Лестатом. Она одевалась перед зеркалом в прихожей. На ней было платье с буфами и лиловой ленточкой на груди, из-под него выглядывали кружевные чулочки и ослепительно белые туфельки. Уходя, она бросила на меня холодный взгляд.
    Я проголодался и тоже отправился на улицу. Я вернулся домой через пару ча-сов, сытый и слишком ленивый, чтобы предаваться унылым размышлениям. Но едва переступил порог, во мне появилось и начало расти чувство, что Клодия за-думала сделать это сегодня.
    Не знаю, как я это понял. Скорее всего, меня встревожило что-то в доме. Я слышал шаги Клодии во второй гостиной. Дверь туда была заперта. И мне показалось, что ей отвечает другой голос, тихо, шепотом. Еще ни разу ни я, ни Клодия не приводили людей сюда, только Лестат время от времени таскал в дом уличных женщин. Скоро я уже был твердо уверен, что там кто-то есть, хотя не мог уловить ни отчетливого запаха, ни громких слов. Но потом я почувствовал аромат изысканной пищи и вина. В хрустальной вазе на рояле стоял букет хризантем. Для Клодии эти цветы символизировали смерть.
    Вскоре появился Лестат. Он что-то тихо напевал себе под нос, отстукивая тро-стью ритм по перилам винтовой лестницы. Он вошел в длинный холл, его лицо разрумянилось, губы порозовели. Сел за рояль и поставил ноты на пюпитр.
    "Убил я его или нет? - спросил он, указывая на меня пальцем. - Догадайся!"
    "Нет, - отрешенно ответил я. - Ты ведь звал меня с собой, значит, не собирался убивать его".
    "Ara! Но я мог сделать это со злости, из-за того, что ты не пошел со мной!" - сказал он и поднял крышку инструмента. Теперь он будет там болтать до рассвета, подумал я. Он был необычайно оживлен. Я смотрел, как он разбирает ноты, и спрашивал себя в который раз: мотет ли он умереть? Неумели она решится его убить? Я почти собрался духом пойти к Клодии и сказать, что мы должны отказаться от наших планов, от путешествия и всего остального, и продолжать жить так, как жили до сих пор. Но внутренний голос подсказывал мне, что назад дороги нет и что с того самого дня, когда она начала задавать вопросы, развязка - все равно какая - стала неизбежной. И непреодолимая тяжесть приковала меня к креслу.
    Лестат заиграл. У него был превосходный слух, в прежней жизни он мог бы стать отличным пианистом. Но он играл без чувства, не погружался в музыку, а вытягивал ее из инструмента, как фокусник; правда, виртуозно, потому что он был вампиром и его способности превышали человеческие. Он играл без души, холодно и точно.
    "Так убил я его или нет?" - повторил он.
    "Нет", - снова ответил я, но с таким же успехом мог утверждать и обратное. Я думал только о том, как бы не выдать себя.
    "Ты прав, я его не тронул, - сказал он. - Наша близость приятно возбуждает меня, и я не хочу пока лишаться удовольствия обдумывать каждый раз заново, как убью его. Убью, но не сейчас, и тогда я найду другого смертного, похожего на него. Если бы у него были братья... я занялся бы ими по очереди. Вся семья вымерла бы от таинственной лихорадки, иссушающей тело! - продекламировал он тоном аукциониста. - Кстати, у Клодии тоже страсть к семьям, да ты и сам, наверное, знаешь. Ах да, к вопросу о семьях, я чуть было не забыл. Ходят слухи, будто на плантации Френьеров завелись приведения. Рабы и надсмотрщики разбегаются кто куда".
    Я не хотел его слушать. Бабетта умерла, она сошла с ума. Она бродила по руи-нам Пон-дю-Лак, утверждала, что видела там дьявола и хочет отыскать, где он прячется. До меня дошли слухи о ее безумии, а потом я узнал, что она умерла. Пока она была жива, я иногда подумывал навестить ее и попытаться как-то исправить содеянное, но потом говорил себе, что все устроится само собой. Я был уже не тот - жизнь ночного убийцы стерла воспоминания о былых привязанностях, о любви к Бабетте и к сестре. Я следил за трагедией, как зритель из ложи, и не видел смысла перешагивать через рампу и вмешиваться в ход действия.
    "Не надо об этом", - сказал я Лестату.
    "Как угодно. Впрочем, я говорил о плантации, а вовсе не о женщине твоей мечты! - Он ухмыльнулся. - Хотя, ты знаешь, на поверку все получилось в точности, как я предсказывал. Но вернемся к моему юному другу..."
    "Я бы предпочел, чтобы ты не отвлекался от музыки", - сказал я тихо и ненавязчиво, но стараясь, чтобы мой голос звучал убедительно. Как ни странно, иногда мне это удавалось, и он слушался меня. Вот и теперь он презрительно хмыкнул, как будто хотел сказать: "Ты - дурак", но вернулся к нотам. И тут скрипнула дверь, и я услышал шаги Клодии в холле.
    "Не ходи сюда, Клодия, мысленно молил я, не ходи, или все мы погибнем". Но она неизбежно приближалась, задержалась у зеркала в прихожей, я услышал, что она выдвинула ящик комода, достала гребешок и теперь причесывается; почувст-вовал запах ее цветочных духов, и вот она сама, вся в белом, появилась в дверях. Неслышно ступая по ковру, подошла к роялю, поставила локти на деревянную панель, подперла рукой подбородок и посмотрела на Лестата.
    "Это еще что! - проворчал он, перевернул страницу и уронил руки на колени. - Уйди. Ты меня раздражаешь!" - Он даже не взглянул на Клодию.
    "Неужели?" - нежно пропела она.
    "Да, - отрезал он. - Кстати, я хотел сказать тебе, что нашел кое-кого получше на роль вампира".
    Я замер.
    "Ты меня поняла?" - спросил он.
    "Ты хочешь напугать меня?"
    "Беда в том, что ты единственный ребенок, - ответил он. - Тебе нужен брат. Но еще больше он нужен мне самому. Вы оба мне надоели. Два ненасытных чудови-ща, вечно в раздумьях и терзаниях... Не даете покоя ни мне, ни себе. Мне это ос-точертело".
    "Втроем мы могли бы заселить вампирами весь мир", - сказала Клодия.
    "Да ну?" - Лестат торжествующе улыбнулся. - Думаешь, у тебя получится? Ах да, конечно, Луи рассказал тебе, как это бывает, но ведь он сам не знает ничего. Это не в вашей власти".
    Слова Лестата встревожили Клодию. Этого она не ожидала услышать. И по-смотрела на него долгим взглядом: мне показалось, что она ему не верит.
    "Откуда же у тебя такая власть?" - она говорила спокойно, но с неуловимым сарказмом.
    "Это, моя дорогая, один из тех секретов, которые тебе, возможно, никогда не удастся узнать. Даже в Эребе существует своя аристократия".
    "Ты лжешь. - Клодия коротко рассмеялась. Лестат отвернулся и коснулся кла-виш, а она сказала как бы невзначай: - Но ты расстроил мои планы".
    "Твои планы?" - озадаченно переспросил он.
    "Ну да. Я пришла сюда, чтобы помириться с тобой, хоть ты и великий лжец. Все-таки ты - мой отец. - Клодия глубоко вздохнула. - И я не хочу больше ссо-риться. Мне хочется, чтобы вернулись старые, добрые времена".
    Наступил его черед не поверить ее словам. Он перевел взгляд на меня, затем опять на нее.
    "Что ж, это возможно, - протянул он - Только перестань приставать ко мне с расспросами, ходить следом за мной по улицам и искать других вампиров в каж-дом темном переулке. Забудь про них, их нет! Ты живешь и будешь жить здесь со мной! - Он замялся, смутившись собственной запальчивости. - Я забочусь о тебе, и тебе ничего не нужно".
    "Но ты ничего не знаешь. Вот почему ты злишься, когда я задаю вопросы. Мы все выяснили, осталось только помириться. Ради такого случая я приготовила для тебя подарочек".
    "Надеюсь, это женщина с прелестями, которых у тебя никогда не будет".
    Он оглядел Клодию с ног до головы. Она изменилась в лице и почти потеряла самообладание, чего с ней никогда не случалось, но тут же взяла себя в руки, тряхнула головой и потянула его за рукав.
    "Я говорю правду. Мне надоело ругаться с тобой. Ненависть - это ад, оставим его людям. Ты можешь принять подарок или нет, это неважно. Прошу только об одном: давай покончим с грызней, а то Луи не выдержит и покинет нас обоих".
    Она убрала его руки с клавиш, опустила крышку и повернула его на винтовом стуле лицом к двери.
    "Ты это серьезно? Что за подарок?"
    "Ты еще голоден, я вижу по твоим глазам, по твоей коже. Конечно, ведь еще рано. Но я предоставляю тебе шанс отведать изысканное блюдо. Страдания невинных да падут на мою голову", - прошептала она и вышла из комнаты. Лестат посмотрел на меня с настороженным любопытством: он ждал объяснений, но я молчал и был как во сне. Он встал и следом за Клодией спустился в холл. И в следующий миг я услышал его долгий восхищенный стон, в котором смешались голод и вожделение.
Я медленно пошел за ними. Сперва я увидел спину Лестата, склонившегося над кушеткой. Два маленьких мальчика уютно свернулись там среди бархатных подушек. Они спали спокойным, глубоким, детским сном, полуоткрыв розовые губки, Безмятежные круглые личики, нежная, светящаяся кожа; темные волосы одного прилипли к вспотевшему лбу. На них была одинаковая убогая одежда, и я понял, что это сироты из приюта. Они только что поужинали, и на столе стояли приборы из лучшего фарфорового сервиза-рядом с полупустой бутылкой, розовые пятна вина расползлись по скатерти между грязных тарелок и вилок. Но я сразу почувствовал незнакомый и неприятный запах. Я подошел поближе, чтобы получше разглядеть спящих. Их шеи были обнажены, но нетронуты. Лестат опустился на кушетку рядом с темноволосым. Лет семи от роду, этот ребенок словно сошел с фрески какого-нибудь собора; он был красив безупречной, бесполой, ангельской красотой. Лестат нежно провел пальцами по его бледному горлу, коснулся шелковистых губ, вздохнул и застонал, словно от сладостной боли.
    "О, Клодия... - прошептал он. - Ты превзошла себя. Где ты их отыскала?"
    Она не ответила, отступила и села в кресло, откинулась на подушки и положила ноги на пуфик, из-под юбки показались кончики ее белых туфель и маленькие, изящные накладные банты. Она смотрела на Лестата.
    "Я напоила их,- сказала она. - Хватило наперстка, и они уснули. Я думала о тебе... Думала: если поделюсь с ним, может быть, он меня простит".
    Лестат растаял. Он дотянулся до ее маленькой ножки в кружевном чулочке, погладил ее:
    "Ты просто прелесть! - И рассмеялся, но тут же оборвал себя, чтобы не разбу-дить обреченных детей. Он жестом подозвал Клодию, ласково и призывно сказал: - Иди сюда. Я возьму этого, а ты - другого".
    Она подошла, села рядом с ним, Лестат обнял ее, прижал к себе. Потом погла-дил влажные волосы мальчика, пробежав пальцами по сомкнутым векам и длин-ным ресницам; мягко опустил ладонь на лицо ребенка, легко касаясь висков, щек и лба. Казалось, он забыл, что мы здесь. Потом он убрал руку и замер: словно от страсти у него закружилась голова. Он поднял глаза, посмотрел в потолок; снова опустил взгляд на желанную, лакомую жертву и легонько повернул голову ребен-ка на подушке, чтобы рассмотреть его со всех сторон. Брови мальчика чуть на-пряглись, он тихо застонал.
    Клодия, не сводя глаз с Лестата, медленно расстегнула пуговицы на курточке своего малыша, просунула руку под ветхую нижнюю рубашку, коснулась обна-женного тела. Лестат последовал ее примеру, его рука скользнула под рубашку мальчика; но он уже не мог сдерживаться, крепко обнял ребенка, опустился с ним на пол, уткнулся лицом в его шею. Его губы коснулись груди мальчика, маленького соска; он прижал его к себе еще сильнее и вонзил зубы в его горло. Голова ребенка откинулась назад, кудри разметались, он снова застонал, его веки дрогнули... И замерли навсегда. Лестат стоял на коленях, его спина напряглась, он медленно раскачивался вместе с бессильным телом и громко сладостно стонал в такт. Вдруг словно судорога прошла по нему, казалось, он хочет оттолкнуть ребенка, но потом снова обнял его, поднял, положил на подушки и опять приник к его горлу, но сосал теперь тихо, нежно, почти беззвучно.
    Наконец все было кончено. Он стоял на коленях, откинув голову, его белокурые волосы спутались и растрепались. Он медленно опустился на пол, прислонился к ножке кушетки и -прошептал: "Боже". Кровь прилипла к его щекам, даже руки порозовели. Он бессильно уронил их на колени.
    Клодия даже не шевельнулась. Она лежала рядом с нетронутым ребенком, пре-красная, как ангел Ботичелли. Обессиленное тело жертвы сжалось, высохло; шея походила на сломанный стебелек, голова на подушке была повернута под неесте-ственным углом - углом смерти.
    Но что-то было не так. Лестат смотрел в потолок. Он лежал чересчур неподвижно, полуоткрыв рот; язык застрял у него между зубами, у него даже не было сил облизнуть губы. Он затрясся, плечи его содрогнулись... и тяжело опустились. Но он не мог шевельнуться. Ясные серые глаза помутнели. Он что-то простонал. Я шагнул к нему, но Клодия грозно прошептала:
    "Назад!"
    "Луи... - сказал он. - Луи..."
    Я и сейчас слышу этот голос.
    "Тебе не понравилось угощение, Лестат?!" - спросила она.
    "Странный вкус, - задыхаясь, выдавил он, глаза его расширились, будто каждое слово давалось ему с неимоверным усилием. Он не мог шевельнуть даже пальцем. - Клодия!" - Тяжело дыша, он посмотрел на нее.
    "Тебе не понравился вкус детской крови?" - тихо сказала она.
    "Луи... - прошептал Лестат. На мгновение ему удалось приподнять голову, но он тут же уронил ее на подушку. - Луи, это... полынь! Слишком много полыни в крови. Она отравила их и меня, Луи..."
    Он попытался поднять руку. Я подошел поближе к столу.
    "Не двигайся!" - приказала она, встала и склонилась над Лестатом. Она жадно вглядывалась в его лицо, точно так же, как он смотрел на мальчика.
    "Да, отец, полынь и настойка опия!" - сказала она.
    "Демон! - прошептал он, тщетно стараясь подняться. - Луи... положи меня в гроб. Положи меня в гроб!" - еле слышно прохрипел он. Его рука задрожала, при-поднялась и снова безжизненно упала.
    "Я положу тебя в гроб, отец, - сказала Клодия нежно, словно пытаясь облегчить его мучения. - Но ты уже никогда не встанешь". - И она вытащила из-под подушки длинный кухонный нож.
    "Клодия! Остановись!" - воскликнул я, но ее глаза сверкнули в ответ дикой злобой. Я никогда не видел ее такой; я замер, как парализованный. Она быстрым движением рассекла Лестату горло, он коротко, сдавленно вскрикнул: "Боже!"
    Кровь хлынула потоком на его рубашку и плащ. У людей не бывает столько крови; в ней смешались кровь мальчика и кровь предыдущих жертв; он крутил головой, извивался, и страшная булькающая рана становилась все больше. Клодия вонзила нож ему в грудь. Он качнулся вперед, судорожно схватился за рукоятку ножа, но непослушные пальцы соскользнули. Его рот распахнулся, обнажились клыки, волосы падали ему на лоб, он бросил на меня отчаянный взгляд:
    "Луи! Луи!" - и, задыхаясь, упал на ковер.
    Клодия стояла над ним и смотрела сверху вниз. Вокруг все было залито кровью. Он стонал, пытаясь приподняться на руках. И вдруг Клодия бросилась на него, схватила его за шею, вцепилась в его горло. Он сопротивлялся.
    "Луи, Луи..." - хрипел он, стараясь сбросить ее с себя, она падала, но не отпус-кала его, снова взбиралась на него, падала и снова взбиралась...
    Наконец она оторвалась от него, быстро встала на ноги, прижала ладонь ко рту; на мгновение ее глаза затуманились. Я отвернулся, чтобы не видеть ни ее, ни его, меня била дрожь, это было невыносимо...
    "Луи! - сказала она, но я только мотнул головой, на миг мне показалось, что стены дома качаются. - Луи, - повторила она. - Смотри, что с ним творится..."
    Лестат неподвижно лежал на спине. Его тело сморщивалось и высыхало на глазах. Кожа становилась толще, пошла морщинами и побелела так, что стали видны даже самые маленькие сосуды. Я задыхался, но не мог отвести глаз, даже когда начали проступать кости и губы поползли в стороны, обнажая ужасные зубы, а нос превратился в две зияющие дырки. Но глаза оставались прежними,они дико смотрели в потолок, зрачки бешено вращались. Потом кожа потрескалась, становясь все тоньше, и истлела на наших глазах. Глазные яблоки закатились, белки потускнели. Шапка светлых волнистых волос, плащ, пара начищенных до блеска ботинок - вот и все, что осталось от Лестата.
    Я стоял и беспомощно смотрел на этот ужас.

    - Кажется, прошла вечность. Мы молча смотрели на останки. Кровь уже успела впитаться в ковер, и цветочный узор потемнел. Кровь была повсюду - липкая и черная на паркетном полу, - пятна темнели на платье Клодии, на ее белых туфельках, на лице. Она попыталась вытереть лицо и руки салфеткой, но из этого ничего не вышло. Потом она сказала:
    "Луи, ты должен помочь мне вытащить его отсюда!"
    "Нет!" - Я повернулся спиной к ней и к трупу.
    "Ты сошел с ума, Луи? Тело не может оставаться здесь! - воскликнула она. - Да и мальчики тоже. Ты обязан помочь мне! Мне больше не к кому обратиться, Луи!"
    Я понимал, что Клодия права, но не мог ничего с собой поделать. Ей пришлось понукать меня, тащить за собой почти на каждом шагу: мое тело отказывалось повиноваться. Мы спустились во двор, заглянули на кухню и обнаружили там, в печи, кости горничных. Мы совершенно забыли про них, и это была глупая опасная беспечность. Клодия выгребла их, положила в мешок и перетащила в экипаж. Я сам запряг лошадей, успокоил пьяного кучера и погнал прочь из города в сторону Байю Сент-Жан, к огромному черному болоту, простиравшемуся до озера Поншартрен. Клодия молча сидела рядом со мной на козлах. Мы оставили позади городские ворота с газовым фонарем, миновали деревенские домики предместий. Изрытая глубокими колеями дорога начала сужаться. По обе стороны потянулись болота, скрытые глухой стеной кипарисов и дикого винограда.
    Я никак не мог решиться дотронуться до Лестата; Клодия сама завернула тело в простыню и осыпала его белоснежными хризантемами. Это было ужасно. Я хоронил его последним. Сверток показался мне почти невесомым, я чувствовал сладкий запах тления. Я положил его на плечо и ступил в черную болотную воду. У меня хлюпало в ботинках, но я все шел и шел: хотел похоронить его подальше от детей. Сам не знаю зачем, я заходил все глубже и остановился, только когда светлая лента дороги почти скрылась из виду и небо в просвете над ней начало тревожно бледнеть. Я опустил тело вниз, в болотную жижу. И стоял, потрясенный, и смотрел, как илистая вода смыкается над белым бесформенным свертком. Я медленно приходил в себя. Спасительное оцепенение, которое хранило меня всю дорогу от Рю-Рояль, исчезло без следа. Я смотрел на воду и говорил себе: видишь, это Лестат. Его тайная сила, его волшебный дар превращения - все умерло, кануло в бездну. И вдруг неведомая грозная сила потянула меня вниз, за ним, в вечную темноту, откуда нет возврата. Я будто слышал властный голос, он звучал громко и отчетливо, по сравнению с ним человеческая речь могла показаться невнятным бормотанием. "Ты знаешь, что должен сделать. Сойди во тьму и покончи со всем раз и навсегда".
    Но вдруг донесся голосок Клодии, она звала меня по имени. Я обернулся и сквозь сплетение ветвей увидел ее фигурку, далекую и крошечную, словно белый огонек, мерцающий на дороге.
    На рассвете мы улеглись в гроб, она прижалась к моей груди, обняла меня и прошептала, что любит, что теперь мы навсегда свободны.
    "Я люблю тебя, Луи", - повторяла она снова и снова, и наконец кромешная тьма сжалилась надо мной и усыпила мой разум.
    Вечером, когда я проснулся, Клодия разбирала вещи Лестата. Она действовала сосредоточенно и методично, но я видел, что в душе у нее клокочет ярость. Она опустошала шкатулки и ящики комодов, сваливала все в кучу на ковре, снимала с плечиков костюмы, выворачивала карманы, бросала на пол монеты, театральные билеты и обрывки бумаги, рылась в дорожных сундуках. Я завороженно наблюдал за ней, стоя на пороге комнаты, время от времени поглядывая на гроб Лестата, увитый траурными лентами и кусками черной ткани. Мне вдруг захотелось открыть его и увидеть внутри Лестата, живого и невредимого.
    "Ничего! - наконец сказала Клодия и раздраженно скомкала попавшуюся под руку одежду. - Ни намека на то, откуда он явился и кто превратил его в вампира!"
    Она посмотрела на меня, ища сочувствия, но я отвернулся, избегая ее взгляда, и пошел в свой кабинет. Там хранились мои книги и вещи, оставшиеся от матери и сестры. Я сел на кровать. Я слышал, что она идет за мной, но даже не поднял головы.
    "Он заслужил смерть!" - сказала она.
    "Тогда и мы заслуживаем ее. Каждую ночь, - ответил я. - Оставь меня. - Я плохо понимал, что говорю. В моей голове беспорядочно теснились обрывки мыслей. - Я буду заботиться о тебе, потому что иначе ты не выживешь, но не хочу больше видеть тебя рядом с собой. Спи в своем ящике и не приближайся ко мне".
    "Но я же предупреждала тебя. Ты знал, что я собираюсь сделать..." - Никогда еще ее голос не звучал так тонко и беззащитно.
    Я взглянул на нее с удивлением, но без сочувствия. Она совершенно преобразилась. Кукольное личико выражало ужасное волнение.
    "Я говорила тебе, Луи! - лепетала она трясущимися губами. - Я поступила так ради нас обоих, чтобы мы наконец обрели свободу".
    Я не мог смотреть на нее. Эта красота, эта видимость невинности... и такое страшное страдание на лице. Я выбежал из комнаты, может быть, даже толкнул ее, не помню. И уже на лестнице вдруг услышал странный звук.
    Это случилось впервые за долгие годы, впервые с той ночи, когда я нашел ее, живую, льнущую к телу матери. Она плакала!
    Против воли я повернул назад. Клодия плакала так горько, так безысходно, словно не надеялась, что кто-нибудь ее услышит. Я вошел в комнату. Она лежала на кровати, где я обычно сидел с книгой. Она свернулась в клубочек, все ее тело содрогалось от рыданий. Сердце у меня разрывалось. Даже живым ребенком она плакала не так горько. Я медленно, тихо опустился рядом с ней, положил руку ей на плечо. Она подняла голову, ее губы дрожали, из широко раскрытых глаз кати-лись слезы. Эти слезы отливали кровью, кровь была у нее на руках, но Клодия ничего не замечала. Она откинула волосы со лба, ее душили рыдания.
    "Луи... - прошептала она, - если ты уйдешь... если я потеряю тебя, у меня не останется ничего... Ради тебя я бы оставила все, как прежде... Но сделанного не воротишь".
    Она обхватила меня руками, всхлипывая, прижалась к моей груди. Я не хотел даже прикасаться к ней, но в следующую минуту уже сжимал ее в объятиях, гла-дил растрепанные волосы.
    "Я не могу жить без тебя... - шептала она. - Мне легче умереть, чем расстаться с тобой. Когда ты смотрел на меня таким ужасным взглядом, мне казалось, что я умираю. Если ты разлюбишь меня, я умру, умру так же, как он!"
    Она плакала все громче, все безнадежней, и я не выдержал, обнял ее и поцело-вал нежную шею, щеки, похожие на спелые плоды из райского сада.
    "Все хорошо, милая, - успокаивал я ее. - Все будет хорошо..."
    Я качал ее на руках медленно, плавно, и она наконец затихла, только шептала, что мы теперь будем счастливы и свободны навсегда, что начинается новая, пре-красная жизнь.

    - Новая, прекрасная жизнь... Что означает смерть для того, ному суждено до-жить до конца света? Да и что такое "конец света", как не пустая фраза, потому что никто толком не знает, что представляет из себя этот свет? Я пожил в двух столетиях. Видел, как новое поколение создает новые прекрасные иллюзии, а следующее их безжалостно развенчивает. Я сам давно перестал строить воздушные замки и жил сегодняшним днем; вечно юный и вечно древний, я представлялся самому себе чем-то вроде часов, тикающих в пустоте: лицо-циферблат выкрашено в белый цвет, глаза глядят в никуда; вырезанные из слоновой кости руки-стрелки показывают время ни для кого... в лучах первородного света, который существовал еще до начала мира, до того, как Господь отделил свет от тьмы. Тик-так, тикают самые точные часы, в пустой комнате размером со вселенную.
    Я шел по улицам один, мои ладони хранили запах волос Клодии, запах ее пла-тья; вечерняя темнота расступалась перед моими глазами на много шагов вперед. Вдруг я понял, что стою перед собором. Что такое смерть, если тебе суждено до-жить до конца света? Я подумал о смерти брата, вспомнил его четки, запах ладана и воска; вспомнил, как его отпевали, и мне захотелось снова услышать пение хора, стройные голоса женщин, стук четок. Все это было как будто вчера, так ясно и осязаемо... Я шагнул вперед, навстречу темной громаде собора.
    Двери были незаперты, в щель пробивался слабый, мерцающий свет. Была суббота, люди пришли исповедаться перед воскресной мессой и причастием. Я заглянул внутрь. Тускло горели свечи. Вдали из теней выплывал алтарь, осыпанный белыми цветами. Раньше на месте этого собора была маленькая церковь, именно в ней отпевали брата. Я вдруг понял, что с тех пор ни разу не бывал в храме, не поднимался по каменным ступеням... Толкнул дверь и вошел.
    Страха не было. Наоборот, я ждал с надеждой, что стены содрогнутся, что пол уйдет у меня из-под ног. Я вступил под темные своды и увидел далеко впереди, на алтаре, слабый блеск дароносицы. И вспомнил, что однажды чуть было не зашел сюда во время службы; окна тогда ярко светились и пение плыло над Джексон-сквер. Но в тот раз я не решился войти: подумал, а вдруг в храме меня подстерегает опасность, о которой не успел рассказать Лестат, вдруг провалюсь сквозь землю или меня поразит удар молнии. Меня и тогда тянуло войти, но я заставил себя даже не думать об этом и пошел прочь от искушения, от распахнутых дверей и хора, слившего сотни голосов воедино. Я нес тогда Клодии подарок, куклу в подвенечном уборе: взял ее из темной витрины магазина; она была в большой красивой коробке, перевязанной лентами. Кукла для Клодии. Я вспомнил, как прижимал ее к груди, и, шагая прочь, слышал за спиной тяжелое дыхание органа, и глаза у меня болели от слепящего света тысячи свечей.
    Я вспомнил тот день и как я тогда боялся даже взглянуть на алтарь, услышать звуки Pange Lingua*. [*Католическое песнопение. (Примеч. ред.)] И снова подумал о брате. Вдруг я увидел гроб, он плыл по проходу, следом шли скорбящие. Теперь я ничего не боялся, но хотел, чтобы мне стало страшно, чтобы что-то случилось... Я медленно пробирался вперед вдоль темных каменных стен. Было сыро и холодно, хотя на улице стояла жара. И опять вспомнил про куклу. Где она сейчас? Клодия годами с ней играла. Я вдруг понял, что судорожно шарю в воздухе руками в поисках этой куклы и не могу, не могу ее найти, как в кошмарном сне, когда двери не открываются, не задвигается ящик комода, а ты снова и снова бессмысленно бьешься головой об стену и не можешь понять, почему ничего не получается, почему шаль, наброшенная на спинку стула, рождает в тебе смертельный ужас.
    Я очнулся. Длинная очередь прихожан выстроилась в исповедальню. Вот из кабинки вышла женщина. Мужчина, первый в очереди, отчего-то замешкался. Я заметил его краем глаза, даже сейчас глаза вампира не подвели меня. Обратившись к нему лицом, чтобы получше рассмотреть, встретился с его пристальным взглядом и поспешно повернулся спиной. Я услышал, как закрылась за ним дверь исповедальни, прошел вперед по проходу, устало опустился на пустую скамью и едва удержался, чтобы по старой привычке не преклонить колени. Меня, как простого смертного, терзали сомнения. Я закрыл глаза и попытался ни о чем не думать. Просто смотри и слушай, повторял я себе. Полумрак собора полнился звуками; шепот молящихся, тихий стук четок, вздохи женщины, приклонившей колени перед распятием. Запах крыс поднимался из-под деревянных скамеек. Одна шуршала где-то подле резного деревянного алтаря, у статуи Девы Марии. На алтаре золотом блестели подсвечники; стебель хризантемы сломался под тяжестью огромного цветка, капли воды сияли на белых, спутанных лепестках. Горький запах хризантем плыл над алтарем, над статуями Мадонны, Христа и святых. Я смотрел на статуи и не мог отвести глаз: эти безжизненные лица, слепые взгляды, пустые руки, неподвижные складки одежды... Вдруг меня свела страшная судорога, я качнулся вперед, схватился за спинку скамейки, чтобы не упасть.
    "Это же кладбище, подумал я, - мертвые гипсовые фигуры, полые каменные ангелы". - Я поднял голову и там, над алтарем, передо мной возникло видение, необычайно ясное и живое. Я увидел себя; вот я поднимаюсь по ступеням алтаря, открываю дароносицу, мои руки, руки чудовища, берут ковчежец со Святыми Дарами и бросают белые облатки на ковер; я попираю их ногами, топчу, и Тело Христово превращается в прах. Я встал, но видение не исчезло, и я уже знал, в чем его смысл.
    В этом храме не было Бога, только статуи, эти каменные истуканы; сверхъестественные же силы воплощались только во мне. Я здесь один, высшее, бессмертное существо, и спокойно стою под этой крышей. Одиночество, граничащее с безумием. Собор рассыпался на глазах, как карточный домик, статуи святых качались и падали. Крысы жадно грызли Тело Христово, бегали по скамьям. Огромная крыса с чудовищным хвостом вцепилась в полусгнивший парчовый покров алтаря, подсвечники падали на осклизлые камни пола. Я стоял и смотрел. Невредимый. Бессмертный. Я коснулся гипсовой руки Девы Марии, и она рассыпалась в пыль у меня в ладони.
    Я стоял посреди руин города, посреди огромной пустыни, даже река застыла, и вмерзли в лед обломки кораблей... И увидел: прямо ко мне между этих развалин медленно движется похоронная процессия; страшные, бледные мужчины и жен-щины, их черные одежды развеваются, глаза горят адским пламенем. Впереди на катафалке катился гроб. По мраморным глыбам разрушенного собора сновали крысы. Процессия приближалась, и я узнал Клодию; ее глаза смотрели из-под густой черной вуали, рука, затянутая в перчатку, сжимала молитвенник в черном переплете, другую руку она опустила на гроб. Я заглянул в гроб и похолодел: под стеклянной крышкой лежал скелет Лестата; сморщенная кожа вросла в кости, зияли пустые дыры глазниц, спутанные пряди светлых волос покоились на белой атласной подушке.
    Процессия остановилась. Сопровождающие беззвучно расселись по пыльным скамьям. Клодия вышла вперед, повернулась к ним лицом, открыла молитвенник. Откинув вуаль, она пристально посмотрела на меня, ее палец указывал на раскрытую страницу книги.
    "И ныне проклят ты от земли... - прошептала она, и эхо руин стократно усилило ее голос. - И ныне проклят ты от земли, которая отверзла уста свои принять кровь брата твоего от руки твоей. Когда ты будешь возделывать землю, она не станет более давать силы своей для тебя; ты будешь изгнанником и скитальцем на земле... за то всякому, кто убьет Каина, отметится всемеро"*. (*Бытие. Гл. 4 (11,12,15)).
    Я закричал, страшный крик поднялся из глубин моей души, словно черный клубок подкатил к горлу и сорвался с губ с сокрушительной силой; я зашатался, едва не упал. Ужасный вздох пронесся над скамейками, ропот нарастал; бледные чудовища обступили меня и теснили к гробу; чтобы устоять на ногах, мне пришлось повернуться, опереться о гроб руками и взглянуть вниз, но под стеклянной крышкой лежали не останки Лестата, а мой брат. И вдруг все стихло, словно спала пелена и чудовища растворились в ее бесшумных складках. Я остался один с братом. Он был юный белокурый прекрасный близкий и теплый, совсем как живой. Его словно создали заново, с точностью до мельчайших черт; в воспоминаниях я не видел его таким. Волосы открывали высокий лоб, глаза были закрыты, словно он спал, тонкие пальцы сжимали распятие, губы были розовые, нежные, как шелк... Мне захотелось коснуться его, тронуть теплую кожу; я протянул руку... И все кончилось. Видение исчезло.
    Я сидел на скамейке в соборе. Был субботний вечер. Густой запах воска стоял в неподвижном воздухе. Женщина перед распятием уже давно ушла, и темнота начала сгущаться со всех сторон. Юноша в одежде послушника длинным золотым шестом гасил свечи, одну за одной. Я не двигался. Он кинул на меня взгляд и быстро отвернулся, чтобы не тревожить человека во время молитвы. Он подошел к следующей свече, и вдруг чья-то рука коснулась моего плеча. Два человека были от меня так близко, а я даже не услышал их шагов, не заметил их присутствия... Я отметил про себя, что это тревожный знак, что чутье изменило мне, и это опасно, но мне было уже все равно. Я поднял глаза и увидел перед собой седого священника.
    "Вы хотите исповедаться? - спросил он. - Я чуть было не запер храм, но вовремя спохватился".
    Он близоруко щурился за толстыми стеклами очков. Единственным источником света оставались маленькие свечи перед образами в подсвечниках из красного стекла. Они горели очень ровно, и огромные тени колонн и статуй на стенах казались неподвижными.
    "Вас что-то мучает, не могу ли я помочь?" -сказал он.
    "Слишком поздно, слишком поздно", - прошептал я и встал, чтобы уйти.
    Он не заметил во мне ничего необыкновенного, доверчиво повернулся спиной и доброжелательно сказал:
    "Да нет, еще довольно рано. Вы будете исповедоваться?"
    Я смотрел на него и сдерживал улыбку. Но потом подумал: а почему бы нет? И пошел вслед за ним в исповедальню, хотя понимал, что ничего не получится, что это безумие. Но все равно опустился на колени, положил руки на скамейку. Он зашел за перегородку, открыл окошко, я увидел в темноте его туманный силуэт. Я молча глядел на него, потом осенил себя крестным знамением и сказал:
    "Я прошу благословения, отец мой, но я грешил так долго и так много, что не знаю, как положить этому конец, как признаться перед Богом в своих преступле-ниях".
    "Сын мой, - прошептал он в ответ. - Бог бесконечно милостив. Открой перед ним сердце, покайся в своих грехах".
    "Отец, я совершал убийства, множество убийств. Женщина, найденная мертвой на Джексон-сквер два дня назад, тысячи других до нее - по одному и по двое за ночь в течение семидесяти лет - все они умерли от моих рук. Словно отвратительная старуха с косой, я бродил по улицам Нового Орлеана и отнимал человеческие жизни, чтобы продлить собственное существование. Я не простой человек, отец. Я бессмертен, и на мне лежит вечное проклятие, проклятие падших ангелов. Я - вампир".
    Священник повернулся ко мне лицом:
    "Что это, шутка? Развлечение? Ты пришел сюда, чтоб поиздеваться над стари-ком!"
    И он захлопнул окошко.
    Я быстро поднялся с колен, зашел за перегородку.
    "Юноша, есть ли в тебе страх Божий? - спросил он. - Тебе известно, какое наказание ждет богохульников?" - Он взглянул на меня.
    Я медленно приблизился к нему, он смотрел на меня с негодованием, но вдруг смешался и отступил назад. В соборе было пусто и темно. Ризничий уже ушел, свечи горели только вдали, перед алтарем, слабый золотистый ореол светился во-круг седой головы старика.
    "Раз так, то не будет и тебе милосердия!" - сказал я, сжал его плечи, точно в тисках и притянул к себе.
    Он увидел меня вблизи и в ужасе открыл рот.
    "Теперь ты понимаешь, кто я такой! Ответь, почему Бог, если он существует, позволяет мне беспрепятственно разгуливать по земле? - обратился я к нему. - И ты еще называешь меня богохульником!"
    Он уронил молитвенник, царапал ногтями мои ладони, пытаясь освободиться, четки постукивали в складках его сутаны. С таким же успехом он мог бороться с одной из этих каменных статуй. Я раскрыл губы, обнажил смертоносные клыки.
    "Почему он терпит мое существование?" - повторил я вопрос.
    Его лицо исказилось от страха, злобы и презрения. Я был взбешен: с такой же ненавистью смотрела на меня Бабетта. Он прошипел, дрожа от смертельного ужа-са:
    "Пусти меня, сатана!"
    Я отпустил его и злорадно смотрел, как он, спотыкаясь и путаясь в сутане, ко-выляет по проходу. Я догнал его стремительно, как молния, вытянул руки, обхва-тил; мой черный плащ заслонил ему свет. Он отбивался, проклинал меня, молил Бога о помощи. У подножия алтаря я бросил его на пол, повернул лицом к себе, чтобы он видел меня, и вонзил зубы в его горло.

    Вампир замолчал.
    Юноша давно уже собирался закурить, но застыл, точно манекен, с сигаретой в одной руке и спичкой в другой. Он смотрел на собеседника. Тот глядел в пол. Вдруг поднял голову, взял со стола коробок, зажег спичку. Молодой человек на-клонился вперед, быстро затянулся и выпустил дым. Потом, не сводя глаз с вам-пира, откупорил бутылку и сделал большой глоток.
    - Я уже не помнил Европу, - сказал вампир. - Даже переезд в Америку стерся из моей памяти. То, что я родился во Франции, было для меня всего лишь фактом из биографии. Но все же меня неудержимо тянуло туда. Я говорил и читал по-французски и в свое время с нетерпением ждал парижских газет с последними сообщениями о событиях Революции и победах Наполеона.
    Помню, как я негодовал, когда он продал Луизиану, французскую колонию, Соединенным Штатам. Я давно перестал сознавать себя французом, даже не помню когда; но я страстно хотел увидеть и узнать Европу, и не только потому, что любил европейскую философию и литературу. Я всегда чувствовал себя европейцем, а не американцем, и хотел вернуться к своим корням.
    Я начал готовиться к предстоящему путешествию: разбирал сундуки и шкафы, выбрасывал ненужные вещи. Мне было нужно немного, большинство вещей можно было оставить дома до нашего возвращения.
    Я твердо верил, что рано или поздно вернусь в Новый Орлеан; может быть, перееду в новый дом, чтобы начать новую жизнь, но вернусь, потому что не хотел прощаться с городом навсегда. Не мог и не хотел. И решил пока не думать об этом, устремился сердцем и помыслами к Европе.
    Только теперь я начал понимать, что если пожелаю, могу увидеть весь мир, по-тому что, как говорила Клодия, наконец обрел свободу.
    Она уже все обдумала. Сначала мы поедем в центральную Европу. Там, считала она, больше всего вампиров. Там мы найдем ответ, узнаем, как жить дальше. Но больше всего она хотела встретиться и объединиться с вампирами "своей породы". Она часто повторяла эти слова - "моей породы", и ее голос звучал как-то особенно; я не смогу этого передать. Она повторяла, и я чувствовал, что нас разделяет пропасть. В начале нашей совместной жизни я думал, что она похожа на Лестата, ведь она переняла его инстинкт убивать, хотя в остальном разделяла мои взгляды... Теперь я понимал, что в ней меньше человеческого, чем в нас обоих. Меньше, чем мы могли представить. Она не понимала людей, их жизнь была ей чужда, неинтересна. Наверное, поэтому она держалась за меня. Я был не ее породы, но ближе меня у нее никого не было.
    - Разве вы не могли, - вдруг сказал юноша, - научить ее чувствовать по-человечески? Ведь вы многому ее научили.
    - Зачем? - искренне удивился вампир. - Чтобы она мучилась, как я? Согласен, я должен был поговорить с ней, должен был предотвратить смерть Лестата. Ради себя самого. Но сам ничего не понимал. Однажды сбившись с пути истинного, я уже не был уверен ни в чем. Молодой человек кивнул.
    - Извините, я не хотел вас перебить, вы собирались сказать что-то важное...
    - Ничего особенно важного. Я только хотел сказать, что думал о будущем путе-шествии и почти забыл про смерть Лестата. Меня, как и Клодию, вдохновляла возможность встречи с другими вампирами. Я хотел снова обрести Бога. Не подумайте, я ни одной секунды не отрицал его существования. Просто потерял его. Бродил, как потерянный, со своим бессмертием, по этому миру смертных.
    Но наши приключения в Новом Орлеане еще не закончились. Все началось с музыканта, друга Лестата. Он приходил к нам в тот вечер, когда я был в Соборе, никого не застал и вернулся на следующий день. Слуги уже разошлись, и мне са-мому пришлось отворять дверь.
    Я был потрясен. Он страшно похудел, на бледном лице лихорадочно блестели влажные глаза. Он не скрывал отчаяния. Я сказал, что Лестат уехал из города. Он сперва отказался поверить, а потом начал говорить, что Лестат не мог уехать про-сто так, что должен был оставить записку или что-нибудь еще. Потом он повер-нулся и пошел по Рю-Рояль, разговаривая с самим собой и ничего вокруг не заме-чая. Я догнал его около фонарного столба.
    "Подождите, он оставил для вас кое-что", - обратился я к юноше, нащупывая бумажник.
    Я не знал, сколько у меня с собой денег, но решил отдать ему все, думал, что это его хоть немного успокоит. Я вытащил банкноты - несколько сотен долларов - и вложил их ему в руку, такую худую, что сквозь бледную кожу просвечивали голубые прожилки сосудов. Он очень оживился, но скоро я понял, что дело не в деньгах.
    "Значит, он вспомнил обо мне! - воскликнул он, сжимая деньги, словно драго-ценную реликвию. - Наверняка он говорил вам еще что-нибудь про меня!"
    Огромные глаза умоляюще смотрели на меня. Я ответил не сразу, потому что вдруг увидел две ранки у него на шее, две маленькие пунктирные царапинки - справа, повыше грязного воротничка. Он стоял, сжимал деньги в трясущейся руке и не обращал внимания на вечернюю уличную толчею, на людей вокруг нас.
    "Спрячьте деньги, - прошептал я. - Он просил передать, чтобы вы не бросали музыку".
    Он явно ждал чего-то еще.
    "Да? И это - все?" - спросил он.
    Я не знал, что еще сказать. Был готов придумать что угодно, лишь бы он успо-коился и больше не приходил к нам. Мне больно было говорить о Лестате, слова замирали на губах. И я не мог понять, откуда взялись эти ранки. В конце концов я понес полную чушь: Лестат просил передать ему привет и наилучшие пожелания, он уехал на пароходе в Сент-Луис, потому что скоро будет война и он должен спешно закончить какие-то дела, но обещал вернуться... Музыкант с жадностью ловил каждое слово. Он весь дрожал, пот выступал у него на лбу, он не хотел меня отпускать. Наконец он прикусил губу и сказал:
    "Но почему он уехал?"
    Все мои старания были напрасны.
    "Что случилось? - спросил я напрямик. - Что вам нужно от него? Не сомнева-юсь, он хотел бы, чтобы я..."
    "Он был моим другом!" - перебил он меня. Его голос дрожал от обиды.
    "Вы нездоровы, - сказал я. - У вас что-то вот здесь... - Я указал на ранки, внимательно следя за каждым его движением, - на горле". Он даже не понял, о чем я говорю, нащупал пораненое место и потер его ладонью.
    "Не знаю. Должно быть, москиты. Их полно кругом. - Он отвернулся и добавил: - Больше он ничего не говорил?"
    Я долго стоял и смотрел ему вслед. Толпа расступалась перед тощей, нелепой, черной фигурой. Дома я рассказал Клодии о странных ранках на шее музыканта.
    Это была наша последняя ночь в Новом Орлеане. Завтра, ближе к полуночи, мы поднимемся на борт корабля; на рассвете следующего дня он отплывет в Европу. Мы решили вместе погулять по городу. Она шла рядом со мной, тихая и нежная; теперь ее глаза всегда были печальны, словно пролитые слезы оставили в них свой след.
    "Откуда же эти ранки? - спросила она. - Лестат пил его кровь во сне или с его согласия? Я просто теряюсь в догадках..."
    "Наверное, одно из двух".
    Я сам ничего не мог понять.
    Я вспомнил, как Лестат сказал Клодии, что нашел человека, который будет лучшим вампиром. Неужели он говорил всерьез?
    "Теперь это уже неважно, Луи", - напомнила она. Нам предстояло проститься с городом. Мы свернули с Рю-Рояль, пошли прочь от толпы. Город обнимал меня, я внимал ему всей душой и не хотел верить, что это наша последняя ночь.
    Старый французский город давным-давно сгорел, на его месте выросли особняки в испанском стиле - они сохранились и по сей день. Мы медленно шли по узким улочкам, где не разъехаться двум экипажам; за побеленными оградами и парадными воротами угадывались райские сады, роскошные, как наш собственный; казалось, их полумрак полон прекрасных тайн и обещаний; высокие банановые пальмы качались над галереями, садовые дорожки терялись в зарослях папортника и цветов. Наверху, на балконе, смутно вырисовывались фигуры людей, теплый речной ветер заглушал их голоса и шелест веера в руках женщины... Стены домов заросли глицинией и страстоцветом, мы касались их плечами, станавливались, чтобы сорвать особенно прекрасную розу или ветку жимолости. В высоких окнах отблеск свечей метался по лепнине потолка, или радужно сияли хрустальные светильники; вот стройная женщина в вечернем туалете облокотилась на перильца балкона; драгоценные камни сверкали у нее на шее, терпкий запах ее духов смешивался с благоуханием ночи.
    У нас были любимые улицы, сады, уголки, но нас неудержимо потянуло на ок-раину старого города, туда, где начинались бескрайние болота. Мимо нас по Байю-роуд проезжал экипаж за экипажем - семьи плантаторов спешили в оперу или в театр.
    Огни города остались позади, запах садов утонул в густых испарениях болот. Вид высоких, раскачивающихся деревьев, обросших мхом, навеял воспоминания об ужасной кончине Лестата. Меня мутило. Когда-то так же ясно я представлял себе разлагающееся в гробу тело брата. Вот и теперь я видел перед собой труп Лестата, завернутый в простыню, в зловонной жиже меж корней дубов и кипари-сов, уже обглоданный червями и болотными тварями. Хотя - кто знает? - может, они инстинктивно чувствовали, что высохшие останки скрывают в себе смерто-носный яд и не прикоснулись к ним.
    Мы повернули и быстро пошли назад, в самое сердце старого города.
    Клодия нежно пожала мою руку - она хотела успокоить меня. Она прижимала к груди огромный букет цветов, которые собрала в городе, вдыхала его запах. Вдруг она прошептала так тихо, что мне пришлось наклониться, чтобы разобрать слова:
    "Луи, ты все еще терзаешь себя, а ведь тебе известно лучшее лекарство. Пусть разум... пусть разум подчиниться плоти. - Клодия выпустила мою ладонь, шагнула в сторону и на прощание шепнула еще раз: - Забудь Лестата. Пусть разум подчинится плоти..."
    Мне вспомнились строчки из книги стихов, которую я держал в руках, когда она впервые произнесла эти слова:

    Рот красен, желто-золотой
    Ужасный взор горит:
    Пугает кожа белизной,
    То Жизнь по Смерти, дух ночной,
    Что сердце леденит*.
    [*Отрывок из "Баллады о старом мореходе" С.Т.Колриджа дан в переводе С.Гумилева.]

    Она улыбнулась из-за угла и через мгновение ее желтое платье растворилось в темноте. Моя подруга, моя вечная подруга.

Часть II

    Всю ночь я простоял на палубе французского корабля "Марианна" и всматри-вался в лица пассажиров, которые поднимались по трапу. На набережной толпился народ, в каютах допоздна шумели вечеринки, палубы ходили ходуном. Но к рассвету все стало стихать, экипажи разъехались от причала.
    На борт поднялись последние пассажиры. Но Лестат и его сообщник, если они выжили в огне (а я в этом не сомневался), не добрались до судна. Наш багаж уже давно был на корабле и все, что могло навести их на след, наверняка сгорело. Но все же я смотрел на трап, и Клодия, надежно запертая в каюте, не отрывалась от иллюминатора, Однако Лестат так и не появился.
    Мы отплыли, как я и надеялся, еще до рассвета. Провожающие махали вслед с зеленого склона над набережной. Корабль вздрогнул, плавно отчалил и величест-венно заскользил по волнам Миссисипи.
    Огни Нового Орлеана удалялись, тускнели, и скоро позади осталось только бледное свечение на фоне мерцающих облаков. Я устал от воспоминаний, но все же стоял и смотрел на огни, пока они не скрылись за горизонтом, потому что знал, что, может быть, никогда уже сюда не вернусь. Было почти утро, когда мимо проплывал пирс усадьбы Френьеров и Пон-дю-Лак, и я уже мог различить зеленую стену тополей и кипарисов, вырастающую из темноты вдоль берега. Далее оставаться на палубе становилось опасно.
    Я повернул ключ в замке каюты и почувствовал страшное опустошение. Ни разу за долгие годы жизни в нашей веселой семейке мне не было так безысходно страшно, и этому страху не было конца. Я забывался только на считанные минуты, когда разум и тело уже не могли выносить жуткого напряжения и слабость пересиливала страх; но легче не становилось. Лестат был сейчас за много миль от нас, но его воскресение пробудило во мне прежний тайный ужас. Клодия сказала:
    "Мы в безопасности, Луи, все хорошо".
    И я в ответ шепнул: "Да".
    Но видел перед собой Лестата, эти выпученные глаза, это покрытое рубцами тело. Как смог он вернуться, как ему удалось победить смерть? Разве можно вос-креснуть из этих ссохшихся останков? Каков бы ни был ответ, что он означал не только для него, но и для Клодии, и для меня? Мы были в безопасности от него, но были ли мы в безопасности от самих себя?
    На корабле стали происходить непонятные вещи. Люди удивлялись: живых крыс не было, только их трупы, высушенные и невесомые, будто пролежавшие уже несколько дней. И началась странная лихорадка. Человек чувствовал боль и слабость в горле, непонятные пятнышки появлялись то тут, то там, а иногда пятен не было вообще, просто открывались старые раны и начинали болеть. Человек засыпал и не просыпался. Пока мы пересекли Атлантику, несколько трупов похоронили в море. Я избегал общества, якобы опасаясь лихорадки; не хотелось сидеть в курительной комнате, слушать истории из жизни и досужие человеческие разговоры. "Ел" я тоже в одиночестве. Клодия, наоборот, любила ранними вечерами смотреть, как люди прогуливаются по палубе, а потом тихо говорила мне: "Думаю, вон та будет следующей жертвой..."
    Я откладывал книгу и смотрел в иллюминатор, море нежно укачивало меня, звезды сияли так ярко и так близко, как никогда не бывает на земле; они как будто касались волн. Я сидел в темной каюте один, и мне казалось, что небо опускается, чтобы соединиться с водой, что небеса и земля вот-вот сойдутся воедино, закроется страшная пропасть, и откроется великая тайна, и хаос сменится гармонией. Но кто же явит миру это откровение? Бог? Или сатана? Я вдруг подумал, какой покой обрету, когда узнаю дьявола, увижу его лицо; пусть это будет страшная встреча, но я наконец узнаю, что всецело принадлежу ему, кончится мучительное неведение, и я перешагну грань, которая навсегда отделила меня от человеческого естества.
    Мне казалось, что корабль движется навстречу этой тайне. Нас обнимал бес-крайний простор, и не было ему конца, и сердце замирало от красоты и величия мира. И вдруг я понял, что "обрести покой" - это совсем не то; наоборот, это ужасно. Разве можно найти покой в вечном проклятии? И что такое мои мучения по сравнению с адским неугасимым пламенем? Тихое колыхание волн под вечными звездами, и сами звезды - что общего у них с дьяволом? И образы, памятные с детства, всегда неподвижные в безумном водовороте смертной жизни; ангел смотрит в лицо Господа, и строгий Лик Божий - вот где вечный покой, - и мирная гладь морская - только прикосновение к нему.
    Но даже в эти мгновения, когда корабль спал, и спал весь мир, небеса и преис-подняя казались мне только выдумкой, плодом человеческого воображения. Уз-нать, существуют ли они на самом деле, поверить, все равно во что - в рай или ад - только это, наверное, могло успокоить меня.
    Клодия, как и Лестат, всегда любила, чтоб было светло. Она проснулась и за-жгла все лампы. У одной пассажирки она позаимствовала прелестную колоду карт в стиле Марии Антуанетты: на ярко-малиновом фоне рубашек расцветали золотые лилии. Она раскладывала пасьянс и все время спрашивала меня про Лестата, как он мог выжить, и я поневоле стал отвечать. Она уже оправилась от потрясения. Если и помнила, как кричала в огне, то сейчас не хотела думать об этом; а слезы, которые она проливала у меня на руках, казалось, совсем стерлись из ее памяти. Она стала прежней - решительной, хладнокровной. И спокойной. Ничего не боялась и ни о чем не жалела.
    "Надо было сжечь его, - сказала она. - Мы, как дураки, поверили, что он умер".
    "Но как он сумел выжить? - спросил я. - Ты же видела эти останки".
    Я действительно ничего не понимал и с радостью бы забыл все это, но ничего не получалось. Клодия размышляла вслух:
    "Предположим, он перестал бороться, но был еще жив; заключенный в беспо-мощный труп, но в полном сознании..."
    "В полном сознании!" - прошептал я.
    "Представь, он оказался в болоте и услышал, что мы уезжаем, и нашел в себе силы двигаться. Темнота вокруг кишела живыми существами. Однажды я видела, как он поймал в саду маленькую ящерку, оторвал ей голову и смотрел, как она умирает. Воля к жизни в нем безгранична. Его руки всегда цепко хватали все, что движется."
    "Воля к жизни? - сказал я. - Думаю, дело не в этом..."
    "Он напился крови, набрался сил, дополз до дороги и нашел еще кого-то. Быть может, припав к земле, он подстерег проезжающий экипаж, а может, полз, собирая кровь повсюду, где только можно, пока не добрался до лачуги иммигрантов или до какой-нибудь усадьбы. Представляю себе, как он выглядел! - Она прищурилась и посмотрела на лампу под потолком. Голос ее был приглушен и ничего не выражал. - Что он сделал потом? Мне это совершенно ясно. До рассвета он бы не успел вернуться в Новый Орлеан и, скорее всего, пошел на кладбище в Олд-Байю. Благотворительная больница каждый день доставляет туда гробы. Я прямо вижу, как он раскапывает свежую могилу, вываливает в грязь труп из гроба и прячется в нем. До следующей ночи его никто не потревожит. Да... так оно и было, я уверена".
    Я долго думал и согласился, что, наверное, она права. Клодия выложила на стол еще одну карту, посмотрела на круглое лицо седовласого короля и задумчиво добавила:
    "На его месте я поступила бы именно так. Почему ты так смотришь?" - Она со-брала карты; маленькие пальцы старались аккуратно сложить колоду; потом она перетасовала их.
    "Ты уверена, что, если бы мы сожгли его, он бы умер?"
    "Конечно, уверена: если нечему воскресать, то ничего и не воскреснет. К чему ты клонишь?" - Она сдала карты себе и мне на небольшом дубовом столике, но я к ним не притронулся.
    "Не знаю... - прошептал я. - Наверное, не было никакой воли к жизни... В этом нет нужды".
    Клодия спокойно смотрела на меня, и я не мог догадаться, о чем она думает, поняла ли она, о чем я говорю.
    "Наверное, он просто не мог умереть... А что если он и мы... и правда, бессмертны?"
    Она смотрела на меня и молчала.
    "Сознание в этом ужасном теле... - Я отвел глаза. - Если так, то почему бы соз-нанию не присутствовать в чем угодно: в огне, солнечном свете... Какая разница?"
    "Луи, ты просто боишься, - мягко сказала Клодия, - и не хочешь побороть страх. Ты не понимаешь: страх опасен. Мы узнаем ответ. Мы найдем тех, кто владеет этими знаниями издревле, с тех пор как вампиры появились на земле. Это наше право, право первородства, а Лестат лишил нас его и поэтому заслужил смерть".
    "Но он не умер..." - сказал я.
    "Он мертв, - ответила она. - Никто не мог выйти из этого дома, кругом были люди, так что он погиб, как и этот припадочный эстет, его друг. Сознание... Разве это важно?"
    Она собрала карты и отложила их, жестом попросила меня подать со столика возле койки ее книги. С ними она не расставалась. Это были разные сведения о вампирах, она штудировала их, как учебники. Там не было ни английских романов ужасов, ни рассказов Эдгара По, никакой фантастики, только сухие отчеты о появлении вампиров в Восточной Европе. Она молилась на| свои книги, как на Библию; вычитала, что в этих странах останки вампиров сжигали, но сперва отрубали голову и втыкали в сердце кол. Она читала их и перечитывала; пока мы пересекали Атлантику, она выучила почти наизусть записки путешественников, ученых и миссионеров. И составила план нашего путешествия по суше, без бумаги и карандаша - все держала в голове. Мы не будем заезжать в блистательные европейские страны, мы сойдем на побережье Черного моря, в Варне, углубимся в Карпаты, и там, среди глухих деревушек, начнем свои поиски.
    Не о том мечтал я. Мне хотелось повидать другой мир, обрести другие знания, и Клодия пока что не могла меня понять. Я так давно хотел увидеть Европу, ее древние страны, великие города; но Клодия настояла на своем. Корабль прошел Гибралтарский пролив, и мы уже плыли по Средиземному морю.
    Я ждал встречи с его голубыми волнами, но это было ночное море, и я напрасно мучился, пытаясь вспомнить, каким оно было в годы моего детства. Средиземное море стало для меня черным навсегда. В короткие холодные предрассветные часы, когда даже Клодия засыпала, утомленная чтением и голодом, потому что из осторожности мы почти всегда голодали, я опускал к самой воде фонарь, но ничего не мог разглядеть, кроме черных волн, и только отраженный луч глядел на меня из глубин немигающим глазом, как будто хотел сказать: "Луи, лишь черная тьма - твой удел. Это не твое море. Прекрасные сказания человечества, их вечные ценности - это все не для тебя".
    И с тоской я думал о встрече с вампирами Старого Света, с такой горечью, что воздух, казалось, терял свою свежесть. Какую тайну, какую истину могут нам от-крыть эти ночные чудовища? Зачем нам эти страшные знания, зачем вообще их искать? О чем может поведать один проклятый другому?
    Я так и не сошел на берег в Пирее, но в мыслях бродил по Акрополю, глядел на луну над развалинами Парфенона, измеряя собственное ничтожество величием его колонн; гулял по улицам, которыми ходили греки, погибшие при Марафоне, слушал шелест древних олив.То были памятники бессмертным, а не живым мертвецам. Эти тайны выдержали проверку временем, и я только начинал постигать их. Но я все равно возвращался к цели наших поисков, снова и снова спрашивал себя, стоит ли нам открыто задавать вопросы, ведь это огромный риск: ответ может быть непредсказуем, страшен, трагичен. Мне ли этого не знать? Я присутствовал при смерти собственного тела, видел, как все человеческое во мне увядает и умирает, чтобы снова связать меня неразрывной цепью с миром, в котором я - изгнанник, мертвый призрак с живым сердцем.
    Я вспомнил зимнюю ночь в Новом Орлеане, когда бродил по кладбищу Сент-Луи и вдруг увидел сестру. Она состарилась, сгорбилась; она несла букет белых роз, бережно завернутый в пергамент, и, склонив седую голову, медленно брела сквозь зловещую тьму к могиле своего брата Луи. Рядом лежал и наш младший брат. Она шла проведать того Луи, который сгорел в Пон-дю-Лак и оставил ог-ромное наследство своему неизвестному крестнику и тезке. Она принесла брату Луи белые розы, словно я умер только вчера, и не прошло полвека, словно ее, как и меня, все еще мучили воспоминания. Глубокая печаль заострила черты ее прекрасного лица, согнула ее хрупкие плечи. И я ничего не мог сделать. Не мог коснуться ее серебристых волос, прошептать, как люблю ее. Я не хотел, чтобы ее горе сменилось смертельным ужасом. И оставил ее наедине с печалью, оставил навсегда.
    Я слишком много и долго мечтал, но я был узником этого корабля и этого тела, которое зависит от каждого восхода солнца, как никакое другое. Мое сердце стремилось в горы Восточной Европы в надежде найти ответы на вопросы: почему Бог допускает такие страдания? Почему Бог позволил им начаться и как можно положить им конец? Пока я не узнаю ответы, у меня не хватит мужества покончить с этим. И наконец Средиземное море сменилось Черным.

    Вампир вздохнул. Юноша сидел, подперев щеку ладонью, его глаза покраснели от усталости, но он ждал продолжения.
    - Вы думаете, я с вами играю? - спросил Луи, на мгновение нахмурив брови.
    - Нет, - поспешно ответил юноша. - И я не буду ничего спрашивать. Вы сами расскажите, когда захотите.
    Вдруг из глубины дома донесся приглушенный шум, - это был старый дом в викторианском стиле, - кто-то тяжело ступал по дряхлым половицам. Впервые посторонний звук вмешался в разговор, юноша посмотрел на дверь, удивленно огляделся, словно только что вспомнил, где находится. Вампир не шевельнулся. Он смотрел в пустоту; в мыслях он был далеко отсюда.
    - Та деревня... Я уже не помню, как она называлась. Она находилась в нескольких милях от побережья, мы добрались туда в экипаже. Что это был за экипаж! Клодия постаралась на славу. Этого и следовало ожидать, но меня такие вещи всегда заставали врасплох. В Варне я заметил, что она опять переменилась. Это была моя дочь, но в равной мере и дочь Лестата. Она переняла мое отношение к деньгам, а у Лестата научилась тратить их направо и налево. Она наняла самый роскошный черный дилижанс, который отыскался в Варне; на его кожаных сиденьях можно было разместить целый отряд путешественников, не говоря уже о мужчине, ребенке и резном дубовом ящике. Сзади были прикреплены два сундука с самой лучшей одеждой, какую только можно было достать в местных магазинах. Огромные колеса на мягких рессорах с пугающей легкостью и быстротой катили весь этот груз по извилистым горным дорогам. Это было волнующее переживание. Наши лошади неслись по незнакомой, странной стране, и мерно покачивался дилижанс.
    Нас окружала пустынная местность, мрачная, как любой сельский ландшафт. Неясные очертания замков и развалин рождали во мне незнакомую тревогу, да и местное население не внушало доверия. В маленьких деревушках нам негде было укрыться от их глаз; и мы понимали, что это очень опасно.
    В Новом Орлеане не было нужды скрывать следы убийств: наши жертвы теря-лись в гибельном море чумы, лихорадки и преступности. Но сейчас нам приходи-лось покрывать большие расстояния, чтобы оставаться незамеченными. Здешний простой люд, которому оживленные улицы Нового Орлеана, наверное, показались бы сущим адом, свято верили, что мертвые ходят по земле и пьют кровь живых. Они знали наши имена: вампир, дьявол. Мы были в курсе всех местных слухов и не хотели сами их порождать.
    Мы переезжали из селения в селение, поспешно, всегда без попутчиков, стара-ясь не привлекать внимания людей. На постоялых дворах я сидел у камина, Кло-дия у меня на руках притворялась спящей. Я прислушивался к разговорам мест-ных крестьян и приезжих - вдруг кто-то заговорит по-немецки или по-французски, и речь зайдет про вампиров; но мне удавалось услышать только неясные слухи или старые легенды - и ничего определенного.
    И наконец мы добрались до той деревни, до поворотной точки нашего путеше-ствия. Свежий воздух, ночная прохлада - все это стерлось из моей памяти. Даже сейчас я вспоминаю те места с невольным содроганием.
    Предыдущую ночь мы провели на уединенной ферме и ничего не успели узнать. Но эта деревня сразу нас насторожила. Мы приехали не слишком поздно, но на улице не было ни души. Все ставни были захлопнуты, мертвый фонарь качался на ветру у входа на постоялый двор. Неубранный мусор на крыльце, сухие цветы в витрине запертого магазина, пустой бочонок перекатывался-по темному двору гостиницы - казалось, здесь свирепствует чума.
    Я помог Клодии выйти из экипажа и вдруг заметил под дверью гостиницы тусклую полоску света.
    "Скорее набрось капюшон, - прошептала Клодия. - Сюда идут". Кто-то внутри отодвигал щеколду.
    Вначале я увидел только свет и очертания женской фигуры в дверном проеме; потом женщина шагнула вперед, и фонарь нашего экипажа осветил ее лицо.
    "Нам нужна комната на ночь, - сказал я понемецки. - И стойло для лошадей. Они выбились из сил".
    "Ночь - неподходящее время для путешествий, - сказала она странным, безжиз-ненным голосом. - Особенно с ребенком".
    За ее спиной я разглядел комнату; там, у огня, тихо переговаривались люди. В основном крестьяне; только один мужчина был одет, примерно как я: сшитый на заказ костюм, плащ, но его одежда помялась и запылилась. Огонь очага освещал его рыжие волосы. Это был иностранец, как и мы, и только он один не встретил нас настороженным взглядом. Его голова покачивалась, как у пьяного.
    "Моя дочь устала, - сказал я женщине. - Нам негде больше остановиться..." И вдруг услышал тихий шепот Клодии:
    "Луи, посмотри... там, над дверью... чеснок и распятие!"
    Такого я никогда не видел: маленькая бронзовая фигура Христа на деревянном кресте, свежие и высохшие гирлянды чеснока обвивали распятие, Женщина про-следила за моим взглядом, потом пристально посмотрела на меня. Я увидел, как она измучена: темные волосы неприбраны, глаза покраснели, дрожащая рука теребит платок на груди, Я шагнул на порог, она, помедлив, распахнула дверь; я прошел мимо нее, она что-то прошептала, и я догадался, что это молитва, хотя не понимал славянских слов.
    В маленькой тускло освещенной комнате были люди, много людей, мужчины и женщины; они сидели на скамьях вдоль грубых дощатых стен, и даже на полу. Казалось, здесь собралась вся деревня. Младенец спал на руках у матери, другой ребенок, постарше, устроился на ступеньках лестницы, подложив под голову руки. И всюду чеснок, на гвоздях и крючках по стенам, в горшках, мисках и кувшинах, на столах. Только очаг освещал комнату, изменчивые тени ложились на мрачные лица. Люди молча смотрели на нас.
    Никто не двинулся, не предложил нам сесть. Наконец хозяйка сказала по-немецки, что я могу отвести лошадей в стойло. Она долго смотрела на меня крас-ными, безумными глазами; потом ее лицо смягчилось. Она сказала, что посветит мне с порога фонарем, только надо оставить ребенка здесь и поторопиться.
    Но меня встревожил странный запах; я различил его сквозь чад очага и винный дух. Это был запах смерти. Рука Клодии дрогнула у меня на груди, маленький палец указал на дверь возле лестницы. Запах доносился оттуда.
    Я отвел лошадей. Женщина принесла мне стакан вина и миску с супом. Я при-сел, Клодия устроилась у меня на коленях. Она отвернулась от огня и не сводила глаз с таинственной двери. Все по-прежнему смотрели на нас. Все, кроме ино-странца. Я рассмотрел его получше. С первого взгляда он показался мне гораздо старше. Но я ошибся: он был просто очень измучен. Худое приятное лицо, светлая веснушчатая кожа. Почти мальчик. Большие голубые глаза смотрели на огонь, брови и ресницы золотились от света, взгляд был открытый и детский. Но что-то мучило его, не давало покоя. И он был сильно пьян. Вдруг он повернулся ко мне лицом, и я увидел, что он плачет.
    "Вы говорите по-английски?" - прозвучал в тишине его голос.
    "Да", - ответил я.
    Он победным взглядом обвел каменные лица.
    "Вы говорите по-английски! - воскликнул он, его губы скривились в горькой усмешке. Он поднял глаза к потолку, потом снова повернулся ко мне: - Бегите из этой страны! Запрягайте коней, загоните их насмерть, только бегите отсюда!"
    Его плечи болезненно затряслись, он прижал ладонь ко рту. Хозяйка холодно сказала по-немецки:
    "Вы сможете уехать завтра утром". Она стояла у стены, сложив руки на грязном фартуке.
    "Что случилось?" - спросил я у нее шепотом.
    Потом посмотрел на молодого человека, но он ответил мне стеклянным взгля-дом. Все молчали. В камине тяжело ухнуло полено.
    "Расскажите мне, что случилось", - попросил я англичанина.
    Он поднялся. На минуту мне показалось, что он упадет, но он только качнулся, оперся о край стола и наклонился ко мне. Его черный пиджак и манжеты сорочки были забрызганы вином.
    "Вы хотите это увидеть?" - он прерывисто вздохнул, заглянул мне в глаза.
    "Оставьте ребенка здесь!" - повелительно сказала женщина.
    "Она спит", - ответил я, поднялся и последовал за молодым человеком к той двери, что у лестницы.
    Люди поспешно отодвинулись от двери, и мы вошли в маленький зальчик.
    Единственная свеча горела на буфете, и первым делом я заметил ряд искусно расписанных тарелок на буфетной полке. Маленькое окно было занавешено, на стене тускло отсвечивала картина: Дева Мария с младенцем Иисусом. Посреди комнаты стоял большой дубовый стол. На нем лежала молодая женщина со сло-женными на груди белыми руками. Рыжеватые волосы разметались вокруг шеи и по плечам. Прелестное лицо уже застыло маской смерти. Свисающие с запястья янтарные четки чуть поблескивали на фоне темного шерстяного платья. Рядом лежали красная фетровая шляпа с широкими мягкими полями и вуалью и пара черных перчаток. Вещи будто ждали, что хозяйка вот-вот проснется. Англичанин подошел поближе, аккуратно поправил шляпу, достал из кармана большой платок и уткнулся в него лицом. Он едва сдерживал рыдания.
    "Знаете, что они хотят с ней сделать? - прошептал он, взглянув на меня. - Как вы думаете?"
    Хозяйка подошла, тронула его за руку, но он грубо оттолкнул ее.
    "Не знаете? - прокричал он свирепо. - Варвары!"
    "Прекратите!" - глухо проговорила женщина.
    Он сжал зубы и тряхнул головой. Волосы упали ему на глаза.
    "Не подходите к ней, - сказал он хозяйке по-немецки, - и ко мне тоже".
    В соседней комнате шептались. Англичанин еще раз взглянул на мертвую, его глаза наполнились слезами.
    "Такая невинная, - нежно прошептал он и, вдруг задохнувшись, потряс кулаком в потолок; - Будь ты проклят... Бог! Я ненавижу тебя!"
    "Господи", - выдохнула женщина и быстро перекрестилась.
    "Посмотрите", - сказал молодой человек и расстегнул кружевной воротничок платья, бережно, словно не мог и не хотел прикасаться к мертвому телу.
    Да, это были они. Сколько раз я их видел... Там, на горле, на пожелтевшей коже, темнели две маленькие отчетливые ранки. Англичанин покачнулся, закрыл лицо руками.
    "Мне кажется, я схожу с ума!" - произнес он.
    "Идемте отсюда". - Хозяйка вцепилась в молодого человека, щеки ее вспыхну-ли.
    "Оставьте его, - остановил я ее. - Я позабочусь о нем".
    "Если так будет продолжаться, я выброшу вас отсюда, прямо сейчас". - Губы женщины дрожали, она сама держалась из последних сил. Потом повернулась, закуталась в платок и бесшумно вышла из комнаты. Люди в дверях расступились и пропустили ее.
    Англичанин плакал.
    Я знал, что должен остаться с ним, но не только затем, чтобы выведать что-нибудь у него; мое сердце тяжело билось от волнения: невыносимо было видеть, как он страдает. Безжалостная судьба столкнула нас в ту ночь.
    "Я побуду с вами", - предложил я и принес два стула. Англичанин сел и уста-вился на свечу.
    Я закрыл дверь, и стены отступили в темноту; огонь свечи озарял его склонен-ную голову. Облокотившись на буфет, он вытер глаза носовым платком, достал из кармана оплетенную бутылку и предложил мне. Я отказался.
    "Расскажите мне, что случилось".
    Он кивнул.
    "Надеюсь, вы добавите хоть немного здравого смысла этим людям. Вы ведь француз?"
    "Да", - подтвердил я.
    Он горячо сжал мою руку. Он был так пьян, что не почувствовал ее холода. Сказал, что его зовут Морган, что я нужен ему сейчас, как никто и никогда. Я держал его руку, она дрожала, как в лихорадке, и я... Не знаю почему, но я открыл ему свое имя, которое почти никому не доверял. Но он словно не слышал меня, смотрел на мертвую женщину, его губы сложились в слабое подобие улыбки, глаза наполнились слезами. Эти слезы растрогали бы даже камень.
    "Это я ее погубил! Я привез ее сюда".
    Он удивленно поднял брови.
    "Нет, - поспешно возразил я. - Вы не виноваты. Скажите, кто это сделал?"
    Он замешкался, будто сбившись с мысли.
    "Я никогда не выезжал из Англии. Понимаете, я художник... Господи, разве это важно... Мои картины, альбом... Я так любил свою работу!" - Его голос сорвался, он обвел глазами комнату; долго, молча смотрел на умершую, потом нежно прошептал: "Эмили!"
    И на мгновение передо мной открылись сокровенные глубины его сердца.
    Постепенно события стали проясняться. Морган и Эмили только что пожени-лись и отправились в свадебное путешествие. Они поездили по Германии, потом добрались сюда на попутных дилижансах. Морган искал места для этюдов; кто-то сказал ему, что возле этой глухой деревеньки сохранился старинный монастырь. Но молодые так и не успели его увидеть. Трагедия подстерегла их раньше.
    Оказалось, что дилижансы в эту сторону не идут, и Морган нанял крестьянина с телегой. На кладбище при въезде в деревню толпился народ. Едва увидев это, крестьянин остановил повозку и отказался ехать дальше.
    "Сперва я решил, что там похороны, - рассказывал Морган.- Люди в парадной одежде, с цветами - это, признаюсь, заинтриговало меня. Так захотелось разгля-деть происходящее поближе! Мы отпустили парня, сгрузили на землю багаж. Де-ревня была в двух шагах от нас. На самом деле, конечно, затея была в большей степени моя, нежели Эмили, но она всегда во всем меня поддерживала. Я оставил ее сидеть на чемоданах, а сам взобрался на холм. Вы не видели по дороге кладбище? Наверняка видели. Слава Богу, что вы доехали целыми и невредимыми. Хотя лучше бы вы скакали мимо, не останавливаясь, - неважно, что кони устали..."
    Он опять замолчал.
    "Так в чем же была опасность?" - мягко, но настойчиво спросил я.
    "А... опасность. Варвары!" - прошептал Морган, оглядываясь на дверь. Он еще раз глотнул из бутылки.
    "Так вот, не было никаких похорон. Я сам это видел, - продолжал он. - Люди не стали даже разговаривать со мной - вы же знаете какие они, - но никто не возражал против моего присутствия. Я все вам расскажу, только вы мне, конечно, не поверите. Но вы должны, должны мне верить, иначе я сойду с ума".
    Я верю вам, продолжайте", - сказал я.
    "Я сразу заметил, что на кладбище много свежих могил. На одних стояли но-венькие деревянные кресты, на других просто могильные холмики, осыпанные свежими цветами. У крестьян тоже были цветы, будто они пришли возложить их на могилы. Но никто не двигался. Все взгляды были устремлены на двух мужчин, которые держали под уздцы белого коня. О, что это было за животное! Конь бил копытом, перебирал ногами, бросался из стороны в сторону, словно ни минуты не желал стоять на месте. Великолепный породистый жеребец, белый как снег. И вдруг - не знаю, как и почему это произошло, никто не произнес ни слова - один мужчина, должно быть, самый главный, со всей силы ударил коня черенком лопаты, и тот, не разбирая дороги, понесся на холм. Я был уверен, что вижу этого красавца в последний раз. Но я ошибся. Жеребец замедлил бег, развернулся и мимо старых могил спустился вниз к свежим. Люди молча следили за ним. Конь рысью проскакал по насыпанным холмикам, сминая цветы, но никто даже не двинулся, чтобы взять его под уздцы. Наконец животное остановилось прямо на одной могиле".
    Морган вытер глаза, но слез уже не было. Казалось, он как и я, зачарован рас-сказом.
    "Вот что случилось дальше, - продолжал англичанин. - Конь стоял и не двигал-ся. Вдруг из толпы донесся крик. Нет, даже не крик, а общий стон. Потом снова все стихло. Мужчина, который был за главного, пробился вперед и прокричал что-то другим. Но тут одна из женщин вскрикнула и бросилась на могилу прямо под копыта лошади. Я подошел поближе и прочитал на надгробии имя. Это была молодая девушка, она умерла полгода назад: дата смерти была начертана там же. Тем временем несколько мужчин пытались поднять и оттащить несчастную женщину. Она упала на колени в грязь и обхватила камень, будто собиралась вырвать его из земли. Я уже хотел было уйти, но не смог. Должен был понять, что происходит. Эмили ничего не грозило: никто даже внимания на нас не обратил. Женщину наконец подняли с земли, мужчины лопатами начали раскапывать могилу. Скоро один из них оказался на дне, и в нависшей тишине слышались только звуки вонзающегося в грунт железа и отбрасываемой земли. Не могу описать, что это было. Солнце в зените, на небе ни облачка, все стоят, держатся за руки, даже та бедная женщина..."
    Его взгляд упал на Эмили, он запнулся. Я ждал. Он снова приложился к бутылке, и я почувствовал запах виски. Слава Богу, подумал я, у него еще есть, чем залить горе.
    "С таким же успехом могла быть и полночь, - произнес он очень тихо, глядя на меня. - Такое было впечатление. А потом... этот мужчина внутри могилы ударил лопатой по крышке гроба! Наверх полетели обломки досок - он бросал их направо и налево. И вдруг он страшно закричал! Люди бросились к могиле и тут же с воплями отшатнулись. Некоторые пытались протиснуться сквозь толпу и убежать, а обезумевшая женщина упала на колени и билась в руках мужчин. Я должен был подойти и посмотреть, вряд ли что-нибудь могло удержать меня тогда. Я наклонился над могилой... Никогда я такого не видел, и, не приведи Господь, увидеть еще раз. А теперь вы мне просто обязаны поверить! Крестьянин стоял в могиле посреди обломков, а перед ним в гробу лежала мертвая девушка. Я вам говорю... Я вам говорю, она была свежая, розовая. - Его голос надломился, глаза расширились, скрюченные пальцы хватали воздух, умоляя меня поверить его словам, - совсем как живая! Она шесть месяцев пролежала в земле. Ее саван был откинут, руки покоились на груди. Она как будто спала".
    Морган тяжело вздохнул, оперся локтями на колени и обхватил руками голову. Он сидел и смотрел в пустоту.
    "Клянусь вам, это правда, - сказал он наконец. - Тот мужчина, что стоял в могиле, поднял ее руку, и она подалась так же легко, как и моя сейчас! Он рассмотрел ногти девушки и что-то прокричал; безумная женщина пинала мужчин, державших ее, и земля из-под их ног падала прямо на лицо и волосы мертвой. О, если б вы видели, как прелестно было лицо и что они сделали потом!"
    "Так что же они сделали?" - спросил я, хотя уже знал ответ.
    "Говорю вам... Невозможно поверить, пока не увидишь своими глазами. - Он наклонился ко мне, поднял брови, будто доверяя страшный секрет. - Но мы многого в мире не знаем".
    "Вы правы", - ответил я.
    "Так вот, они достали кол, деревянный, тот мужчина внизу взял молоток и приставил острие к сердцу девушки. Я не поверил своим глазам! Одним страшным ударом он вогнал кол в лежащее тело. Я будто окаменел, не мог сдвинуться с места. И этот зверь потянулся за лопатой, размахнулся и ударил острием по горлу покойницы. Голова отлетела примерно вот так".
    Морган закрыл глаза, дернулся и уронил голову набок.
    Я смотрел на него, но видел только женщину в могиле, ее отрубленную голову. Тошнотворный комок подкатил к горлу, я не мог вздохнуть, меня выворачивало наизнанку. И вдруг моего запястья коснулись губы Клодии. Она внимательно смотрела на Моргана и, по-видимому, вошла сюда уже давно.
    Он медленно поднял на меня безумные глаза.
    "То же самое они хотят сделать и с НЕЙ, - сказал он. - С Эмили! Ну да я не по-зволю им это. - Он непреклонно мотнул головой. - Не позволю, и вы, Луи, должны мне помочь".
    Губы англичанина дрожали, лицо скривилось от отчаяния, и я почувствовал невольное отвращение.
    "Луи, в наших жилах течет одна кровь. Я имею в виду... мы же цивилизованные люди, а не эти дикари!"
    "Постарайтесь успокоиться, Морган, - сказал я и протянул к нему руку. - Я хочу, чтобы вы мне рассказали, что же случилось после с вами и Эмили..."
    Морган пытался достать бутылку, я помог ему вытащить ее из кармана и открыл пробку.
    "Вы настоящий друг, Луи, - благодарно кивнул Морган. - Я поскорее увел Эмили оттуда. Они собирались сжечь труп прямо на кладбище. Она не должна была этого видеть... - он схватился за голову. - Мы не могли найти экипаж, чтобы уехать: никто не хотел везти нас в такую даль. До ближайшего спокойного места два дня пути".
    "Но как же местные жители все это объясняют?" — нaстaивал я, потому что видел: молодой человек долго не продержится.
    Вампиры! — воскликнул Морган и расплескал виски.— Вампиры, Луи можете ли вы поверить?! — Он указал бутылкой на дверь.— Нашествие вампиров! Они все говорили шепотом, будто сам дьявол подслушивал за дверью: Господь смило-стивился, и, мы ее остановили! Та несчастная девушка с кладбища; оказывается, это она каждую ночь выбиралась из могилы и охотилась за ними! — Он снова присосался к бутылке и npocтoнaл: - О Боже..."
    Я смотрел, как он пьет, и терпелнво ждал.
    "А Эмили... - продолжал Морган, - ей все это казалось чарующим, как огонь в очаге, как славный ужин или cтaкaн xopoшero вина. Она не видела мертвой де-вушки, не видела, что с ней сделали. - В его голосе звучало отчаяние.— Как я хо-тел выбраться отсюда! Я предлагал им деньги, говорил, раз все кончилось, можно нас увезти и подзаработать".
    "Но ничего не кончилось.." — прошептал я.
    Его грубы дрогнули, слезы навернулись на глаза.
    "Как это случилось?" — задал я вопрос.
    "Не знаю",— выдохнул Морган, покачал головой и прижался лбом к бутылке, словно искал прохлады.
    "Вампир пробрался на постоялый двор?"
    "Мне сказали, что она сама вышла к нему.— Слезы текли по его щекам.— Все было заперто! За дверями и окнами все время следили, но наутро поднялся крик: Эмили ушла. Окно было распахнуто. Я выбежал, даже толком не одевшись, и на-шел ее на улице, позади дома. Эмили лежала под персиковыми деревьями, у нее была в руках пустая чашка. Они сказали, что вампир выманил ее, она хотела дать ему попить..."
    Бутылка выскользнула из его рук. Он ссутулился, зажал уши ладонями, уронил голову на грудь.
    Я сидел, смотрел на него и не знал, что сказать.
    Он тихо плакал, говорил, что эти люди хотят осквернить его жену, они считают, что она тоже стала вампиром...
    "Нет, — сказал я ему,— это не так". Но он уже не слушал меня. Чуть не падая, он подался вперед, потянулся к свече и, потеряв равновесие, толкнул ее так, что горячий воск затушил то немногое, что осталось от фитиля. Мы оказались в тем-ноте, и он безвольно уронил голову на руки.
    Теперь казалось, что весь свет в комнате собрался в глазах Клодии. Я сидел в некоторой растерянности, надеясь, что Морган не проснется, но когда тишина стала затягиваться, вошла хозяйка. Ее свеча осветила пьяного спящего англичанина.
    "Теперь выйдите,— сказала она мне. Вокруг нее толпились темные фигуры, женские и мужские; старая деревянная гостиница наполнилась шарканьем шагов. — Ступайте к огню".
    "Что вы собираетесь делать? — Я поднял Клодию и прижал к себе. — Я хочу знать, что вы решили предпринять!"
    "Идите к огню", - приказала женщина
    "Остановитесь, не делайте этого", - сказал я.
    Глаза хозяйки сузились, она процедила сквозь зубы:
    "Выйдите отсюда!"
    "Морган", — позвал я англичанина, но он не услышал меня.
    "Оставьте его", — с яростью сказала женщина.
    "Но это же глупо! Разве вы не понимаете — эта женщина уже умерла!" — взы-вал я к ней.
    "Луи, — прошептала Клодия неслышно для остальных, обняв меня за шею, — оставь этих людей".
    Крестьяне входили в комнату, устремив на нас мрачные взоры, и становились вокруг стола.
    "Но откуда они? — прошептал я.— Вы же обыскали кладбище! Если это вампиры, то где они прячутся от вас? Эта женщина уже не причинит вам вреда Лучше уж устройте охоту на вампиров".
    "Днем,— мрачно кивнула хозяйка. — Мы их поймаем днем".
    "Где? Там, на кладбище? Будете разрывать могилы?"
    Она мотнула головой.
    "Развалины,— ответила женщина. — Мы ошиблись: они прятались там всегда, еще во времена моего деда. И сейчас ОНИ там. Если придется, мы разберем это место камень за камнем. Но сейчас... уходите из комнаты. Мы вышвырнем вас вон, прямо в темноту! — Она вытащила из-под фартука зажатый в кулаке кол и подняла его в мерцающем пламени свечи.— Слышите меня, уходите!" — повторила она. За ее спиной, молча сверкая глазами, сгрудились мужчины.
    "Да... — ответил я.— Прочь отсюда. Так будет лучше",
    Я прошел мимо, чуть не отбросив ее в сторону. Остальные отступили назад. Я взялся за щеколду и одним быстрым движением отодвинул ее.
    "Нет! — закричала женщина на своем гортанном немецком. Она с ужасом смотрела на щеколду. — Вы не понимаете, что делаете!"
    "Где эти развалины? — холодно спросил я.— Надо ехать налево или направо?"
    "Нет, нет!" — Она отчаянно мотала головой.
    Я открыл дверь, мне в лицо ударил холодный воздух. Одна из женщин около стены что-то зло и отрывисто сказала. Всхлипнул во сне ребенок.
    "Я ухожу. Мне нужно только одно. Скажите мне, где эти развалины, чтобы мы держались от них подальше Ну, говорите".
    "Вы не знаете, что делаете",— бормотала она.
    Я взял хозяйку за запястье и медленно потянул за собой. Доски пола заскрипели, она упиралась. Мужчины подвинулись было ближе, но, когда женщина ступила на порог в темноту, остановились. Она вскинула голову, и волосы упали на ее дикие, расширенные глаза, свирепо глядевшие на мою руку.
    "Говорите же",— сказал я.
    Она смотрела уже не на меня, а на Клодию. Кло-дия повернулась к ней, и отблески огня освещали лицо девочки. Я знал, что женщина не видит сейчас ни пухлых щечек, ни детских губ, а только глаза, полные темной дьявольской мудрости. Хозяйка нервно покусывала губы.
    "К северу или к югу?"
    "К северу..." — прошептала она.
    "Направо или налево?"
    "Налево".
    "Как далеко отсюда?"
    Ее рука отчаянно вырывалась.
    "Три мили",— выдохнула женщина.
    Я отпустил ее. Женщина отшатнулась к двери, глядя на меня со страхом и непониманием. Я уже повернулся, чтобы идти, но вдруг она окликнула меня. Я обернулся. Она сорвала распятие с притолоки над своей головой и протянула мне. Из темного кошмара моей памяти выплыли Бабетта, ее слова: "Изыди, caтaнa!", ее ненависть. Но на лице женщины было написано только отчаяние
    "Во имя Господа, возьмите! — сказала она. - И поезжайте быстрее".
    Двери захлопнулись, мы с Клодией остались одни в кромешной темноте.
    — Несколько минут — и мрак ночи сомкнулся над слабыми фонарями нашей кареты, будто бы никогда и не существовала эта деревня. Экипаж кренился на поворотах, скрипя рессорами, тусклая луна на мгновение освещала бледные контуры за соснами. Я все время думал о Моргане, слышал его голос. И с ужасом ждал встречи с существом, убившим Эмили, с чудовищем, с одним из НАС. Клодия же пребывала в неистовом возбуждении. Если бы она умела править лошадьми, то наверняка взяла бы поводья в свои руки. Она все время просила меня гнать быстрей, ее задевали низкие ветви, хлестали по лицу, но рука на моем поясе была тверда как сталь.
    Помню, дорога резко свернула, звякнули фонари, и Клодия прокричала сквозь ветер:
    "Смотри, Луи, это здесь!"
    Я резко натянул поводья, Клодия упала на колени, привалилась ко мне. Карета остановилась, слегка покачиваясь, как корабль в море.
    Луна выплыла из-за облака и осветила высоко над нами тусклые очертания башни, в длинном узком окне просвечивало мутное небо. Экипаж уже замер на рессорах, а я еще сидел, вцепившись в сиденье, и пытался унять головокружение. Тихо заржала лошадь, и наступила тишина.
    "Идем, Луи", — сказала Клодия.
    Я прошептал что-то, наверное, слова отказа. С ужасной отчетливостью я чувствовал присутствие Моргана, слышал его тихий бесстрастный голос Но никого не было вокруг нас Только шум ветра и мягкий шелест листьев.
    "Как ты думаешь, ОН знает, что мы здесь?" — спросил я и не узнал сквозь ветер свой голос Я сидел в этом тесном пространстве и не видел выхода, а густой лес вокруг казался ненастоящим. Наверное, я вздрогнул — Клодия очень нежно коснулась моей руки. Стройные сосны возвышались за ее спиной, шум листьев все нарастал, будто гигантский рот с силой выдувал воздух.
    "Они закопают ее прямо на перекрестке? Что они с ней сделают? С англичан-кой!" — прошептал я.
    "О Луи, - сказала Клодия. — Если б я была такая большая, как ты, и если б у тебя было мое сердце!"
    Она наклонила ко мне голову, будто хотела уку-сить, я отпрянул было назад, но почувствовал лишь осторожное прикосновение ее губ, нежно вобравших мое дыхание. Я ласково обнял Клодию.
    "Я поведу тебя, - сказала она. — Возьми меня на руки и помоги спуститься. Назад нам дороги нет". Казалось, прошла вечность. Ее губы касались моего лица. И вдруг она отодвинулась, унося теплоту своего маленького тела, на мгновение сжала мою руку и грациозно, и легко, словно паря в воздухе, спрыгнула вниз. Она стояла на дороге в дрожащем снопе фонаря и смотрела на меня.
    "Спускайся, Луи", — позвала она и отступила в темноту. Я быстро снял с крючка фонарь и через секунду уже стоял рядом с ней в высокой траве.
    "Разве ты не чувствуешь? — прошептал я. — Опасность... Она разлита в воздухе".
    Неуловимая улыбка мелькнула на губах Клодии. Она повернулась к склону холма, луч фонаря высветил дорогу наверх, проходившую между деревьями. Ма-ленькой белой рукой она накинула капюшон и двинулась вперед.
    "Подожди..."
    "Страх твой — враг твой",— ответила Клодия и не остановилась.
    Она шла вперед твердым шагом, груды камней сменили высокую траву, лес сгущался, огромные ветви зловеще шумели высоко над головой. Луна зашла, башня скрылась в темноте за высокими кронами деревьев, слабый ветер уже не доносил запах лошадей.
    "Будь настороже",— шепнула Клодия, неумолимо продвигаясь вперед. Только на секунду она остановилась: дикий виноград обвивал камни и сплетался над го-ловой, и с первого взгляда казалось, что это беседка. Но руины были древние чу-ма, пожар или набеги чужеземцев опустошили некогда этот город. Остался только монастырь.
    Из темноты донесся звук — но не ветер и не шум листьев. Клрдия насторожи-лась, замедлила шаг, потом махнула рукой в сторону. Я посмотрел туда. Горный ручей медленно спускался по склону, петлял между камней и обрывался отвес-ным, бурлящим водопадом; брызги воды сияли в лунном свете. На фоне водопада мелькнул силуэт Клодии: она схватилась за корень, торчащий из влажной земли, и полезла вверх по откосу, подтягиваясь на руках; ноги в маленьких ботинках нащупывали опору. Ручей был холодный; я вдохнул влажный свежий воздух, и на мгновение мне стало легче. Я прислушался: журчала вода, листья шелестели на ветру, но больше — ни звука, ни движения. И вдруг страшная догадка поразила меня, руки похолодели: здесь было слишком тихо, безжизненно. Будто лесные звери и птицы нарочно избегали этих мест. Клодия стояла на выступе надо мной; она попыталась дотянуться до фонаря, ее накидка коснулась моего лица. Я поднял фонарь, свет озарил её замкнутое ангельское лицо. Она протянула мне руку, чтобы помочь подняться в гору. Мы двинулись дальше, вверх по течению ручья.
    "Ты чувствуешь? — прошептал я.— Здесь слишком спокойно".
    Но рука Клодии легла на мою, словно успокаивая. Подъем становился все кру-че, и в бездушной тишине я старался разглядеть каждую новую деталь, выплы-вавшую из темноты. Вдруг что-то шевельнулось в траве, я бросился к Клодии, рывком притянул ее к себе. Но это всего лишь ящерица скользнула по ли-jстьям длинным хвостом. Переполошенные листья улеглись, но Клодия сильнее прижа-лась ко мне, спряталась под мой плащ и вцепилась в полу пиджака. Так она и вела меня, окутанная моим плащом поверх своей свободной накидки.
    Вскоре прохлада реки осталась позади, из-за облаков выглянула луна, и я уви-дел прямо над нами проход между деревьями. Клодия схватила фонарь и закрыла его металлическую заслонку. Я дернулся, чтобы остановить ее руку, но она тихо сказала:
    "Закрой глаза на минуту, потом медленно открой, и тогда ты все увидишь".
    Я взял ее за плечо, зажмурился, холодея, открыл глаза и увидел вдалеке, за де-ревьями, длинные низкие стены монастыря и квадратную верхушку высокой мас-сивной башни. Еще дальше, над необъятной черной долиной, виднелись шапки горных вершин.
    "Идём. Только тихонько, как будто мы невесомы",— сказала Клодия и без колебаний двинулась к стене, навстречу неизвестности.
    Мы быстро отыскали проход — черный, еще чер нее, чём увитые виноградом стены. В ноздри ударил сырой запах камней. Я поднял голову: крыши не было, высоко в небе, в разрывах облаков, мерцали звезды. Огромная лестница зигзагами уходила вверх к узким окнам, выходящим на долину. Под первым пролетом лестницы темнел вход в остальные помещения монастыря.
    Вдруг Клодия словно окаменела, даже кончики ее волос не колыхались. Она прислушивалась. Я же слышал только тихий гул ветра. Клодия медленно и осто-рожно двинулась вперед, носком ботинка расчищая себе дорогу на мокрой земле. В углу лежал большой плоский камень. Она стукнула по нему каблуком, тот ото-звался низким, глухим звуком. Он был такой огромный, и я тут же с жуткой отчетливостью представил себе, как эти крестьяне из деревни окружают ка-мень, поднимают его с помощью гигантского рычага. Взгляд Клодии скользнул по лестнице и остановился на полуразрушенном дверном проеме под ней. В окне наверху мелькнула луна, и вдруг Клодия молча бросилась ко мне и прошептала:
    "Ты слышишь?!" — И замерла.
    Ни один человек не смог бы услышать это. Звук доносился издалека, но не с той стороны, откуда долгим кружным путем приехали мы, а с вершины холма, прямо из деревни. Сперва это был всего лишь шорох, но постоянный, ритмичный, и мало-помалу стала различима тяжелая, энергичная поступь. Клодия сжала мою руку, мы бесшумно скользнули в проем под лестницей. Передо мной взметнулся подол ее платья.
    Неизвестный хромал: шаги приближались, и я слышал, что одна нога ступает твердо, а вторая медленно волочится по земле. Мое сердце тяжело ухало в груди, кровь стучала в висках. Я дрожал и чувствовал, как царапает кожу жесткий край воротничка, как пуговицы цепляются за плащ.
    Ветер донес слабый запах. Это был сладкий запах свежей человеческой крови, и против воли жажда охватила меня. Потом я почувствовал запах живой плоти, расслышал сухое, хриплое дыхание. Шаги приблизились к монастырским стенам, и я различил еще один звук: неровный ритм сердца, учащенный от страха пульс. Но под этим сердцем все громче и отчетливее, ровно, как мотор, билось другое, такое же сильное, как мое, и вот в зазубренном проеме, через который вошли мы, я увидел ЕГО.
    Сначала появилось огромное плечо и длинная рука со скрюченными пальцами, потом — голова. Через другое плечо было перекинуто тело. Остановившись у по-луразрушенного входа, он выпрямился, поправил свою ношу и вгляделся в темноту, в нашу сторону. Контуры его головы вырисовывались на фоне ночного неба; я напряг глаза, но не смог разглядеть его лица, только глаз стеклянно поблескивал в свете луны. Вот сверкнули и зашуршали пуговицы, качнулась рука, и, чуть согнув длинную ногу, он двинулся внутрь, прямо на нас.
    Я прижал к себе Клодию, чтобы успеть спрятать ее за спиной и первым встре-тить это существо. Вдруг я с изумлением понял, что он не видит меня. Он шел с трудом, шатаясь под тяжестью тела. Луна осветила его склоненную голову, волнистую гриву черных волос, ниспадавших на согнутые плечи, и широкий темный рукав его пальто. Странное пальто: карман сильно порван, рукав лопнул по шву и на одном плече просвечивало тело. Человек, которого он нес, ше-велился и жалобно застонал. Темная фигура на миг остановилась, чтобы ударить его свободной рукой. Я шагнул навстречу.
    Ни слова не слетело с моих губ, да я и не знал, что сказать. Я стоял прямо перед ним, в лунном свете. Черная кудрявая голова рывком поднялась, и я увидел его глаза.
    Он посмотрел на меня, глаза его светились, сверкнули два острых собачьих клыка, глухой, сдавленный крик поднялся из самой глубины его глотки. Мне показалось, что кричу я сам. Он отбросил человека на камни, тот снова застонал. С тем же криком вампир ринулся на меня, дыша зловонием, скрюченные пальцы вцепились в мех моего плаща. Я упал назад, ударился головой о стену, но мои руки нашли его голову и стиснули грязный спутанный клубок его волос. Мокрая сгнившая ткань пальто тут же лопнула, но рука держала меня мёртвой хваткой. Я старался оттолкнуть его голову, клыки уже касались моего горла. Клодия закричала. Что-то ударило его по голове, он остановился, и снова на него обрушился удар. Вампир повернулся, чтобы ответить ей, но я со всей силы послал кулак ему в лицо, и снова Клодия бросила камень. Я навалился на него веем телом и почувствовал, как прогибается подо мной его искалеченная нога. Помню, что снова и снова бил его по голове, выдирал волосы; он царапал меня когтями, пытался добраться клыками до шеи. Мы долго катались по земле, наконец я подмял его под себя, и луна осветила монстра: огромные глаза, выпирающие из голых глазниц, два маленьких отвратительных отверстия вместо носа, разлагающаяся кожа, обтягивающая череп, противные, гнилые, толстые от грязи, слизи и крови лохмотья, висящие на скелете. Я тяжело дышал. Я понял, что боролся с бессмысленным трупом, с ожившим мертвецом Только и всего.
    Откуда-то сверху в лоб ему ударил острый камень, брызнул фонтан крови. Он еще пытался сопротивляться, но следующий камень опустился с такой силой, что было слышно, как затрещали кости. Из-под спутанных волос потекла кровь, впи-тываясь в траву, грудь подо мной затрепетала, руки чудовища дернулись и засты-ли. Я поднялся, ловя ртом воздух, сердце было готовы выскочить из груди, и каждая мышца ныла после страшной схватки. На мгновение мне показалось, 'что башня опрокидывается. Опустившись на пол у стены, я смотрел на это существо, в ушах шумела кровь. Я не сразу понял, что Клодия стоит коленями на груди вампира и рассматривает смесь волос и костей, которая была некогда его головой. Она отбрасывала в сторону куски черепа. Так мы повстречались с европейским вампиром, представителем Старого Света И он был мертв.
    Я лежал на широкой лестнице, толстый слой земли холодил голову. И смотрел на бездыханного монстра. Клодия стояла у него в ногах, вяло опустив руки. На секунду она прикрыла глаза, опустила веки и застыла в лунном свете, как маленькая статуя. Потом она покачнулась.
    "Клодия",— окликнул я ее.
    Она очнулась. Редко я видел ее такой усталой. Клодия указала на человека, ле-жавшего неподвижно на поду у противоположной стены башни. Он был еще жив. Я совсем забыл про беднягу: тело мое по-прежнему саднило, а сознание было затуманено зловонием окровавленного трупа. Я догадывался, какая судьба уготована человеку, но мне было уже все равно: до рассвета оставалось не более часа
    "Он шевелится", - сказала Клодия".
    Я попытался встать со ступеней. Лучше бы он не шевелился, лучше бы вообще никогда не встал, подумалось мне. Клодия пошла к нему, равнодушно ми-
    Он посмотрел на меня, глаза его светились, сверк-нули два острых собачьих клыка, глухой, сдавленный крик поднялся из самой глубины его глотки. Мне показалось, что кричу я сам. Он отбросил человека на камни, тот снова застонал. С тем же криком вампир ринулся на меня, дыша зловонием, скрюченные пальцы вцепились в мех моего плаща. Я упал назад, ударился головой о стену, но мои руки нашли его голову и стиснули грязный спутанный клубок его волос. Мокрая сгнившая ткань пальто тут же лопнула, но рука держала меня мёртвой хваткой. Я старался оттолкнуть его голову, клыки уже касались моего горла. Клодия закричала. Что-то ударило его по голове, он остановился, и снова на него обрушился удар. Вампир повернулся, чтобы ответить ей, но я со всей силы послал кулак ему в лицо, и снова Клодия бросила камень. Я навалился на него веем телом и почувствовал, как прогибается подо мной его искалеченная нога. Помню, что снова и снова бил его по голове, выдирал волосы; он царапал меня когтями, пытался добраться клыками до шеи. Мы долго катались по земле, наконец я подмял его под себя, и луна осветила монстра: огромные глаза, выпирающие из голых глазниц, два маленьких отвратительных отверстия вместо носа, разлагающаяся кожа, обтягивающая череп, противные, гнилые, толстые от грязи, слизи и крови лохмотья, висящие на скелете. Я тяжело дышал. Я понял, что боролся с бессмысленным трупом, с ожившим мертвецом Только и всего.
    Откуда-то сверху в лоб ему ударил острый камень, брызнул фонтан крови. Он еще пытался сопротивляться, но следующий камень опустился с такой силой, что было слышно, как затрещали кости. Из-под спутанных волос потекла кровь, впи-тываясь в траву, грудь подо мной затрепетала, руки чудовища дернулись и засты-ли. Я поднялся, ловя ртом воздух, сердце было готовы выскочить из груди, и каждая мышца ныла после страшной схватки. На мгновение мне показалось, 'что башня опрокидывается. Опустившись на пол у стены, я смотрел на это существо, в ушах шумела кровь. Я не сразу понял, что Клодия стоит коленями на груди вампира и рассматривает смесь волос и костей, которая была некогда его головой. Она отбрасывала в сторону куски черепа. Так мы повстречались с европейским вампиром, представителем Старого Света И он был мертв.
    Я лежал на широкой лестнице, толстый слой земли холодил голову. И смотрел на бездыханного монстра. Клодия стояла у него в ногах, вяло опустив руки. На секунду она прикрыла глаза, опустила веки и застыла в лунном свете, как маленькая статуя. Потом она покачнулась.
    "Клодия",— окликнул я ее.
    Она очнулась. Редко я видел ее такой усталой. Клодия указала на человека, ле-жавшего неподвижно на поду у противоположной стены башни. Он был еще жив. Я совсем забыл про беднягу: тело мое по-прежнему саднило, а сознание было затуманено зловонием окровавленного трупа. Я догадывался, какая судьба уготована человеку, но мне было уже все равно: до рассвета оставалось не более часа
    "Он шевелится", - сказала Клодия".
    Я попытался встать со ступеней. Лучше бы он не шевелился, лучше бы вообще никогда не встал, подумалось мне. Клодия пошла к нему, равнодушно миновала мертвое чудовище, которое чуть не убило нас обоих. Человек лежал перед ней, раскинув в траве ноги. Я ожидал увидеть насмерть перепуганного крестьянина, какого-нибудь жалкого бродягу, которому довелось взглянуть в лицо существа, притащившего его сюда. Я подошел и не сразу понял, кто лежит передо мной. Это был Морган. Луна освещала его бледное лицо и отметины вампира на горле; мутные и бессмысленные глаза глядели в пустоту.
    Я подошел поближе, его глаза расширились, он прошептал изумленно:
    "Луи! — Губы не слушались его.— Луи..." — повторил Морган и улыбнулся. Он попытался встать на колени и потянулся ко мне. Бледное, искаженное лицо вытянулось, звук застрял в горле. Морган отчаянно тряс головой, его длинные, спутанные рыжие волосы упали на глаза. Я повернулся и бросился прочь.
    Клодия догнала меня, схватила за руку и прошипела:
    "Ты видишь, небо уже светлеет!"
    Морган приподнялся на руках.
    "Луи!" — звал он меня.
    Казалось, он ничего не видит вокруг, узнал только одно лицо, только одно слово срывалось с его губ. Я зажал уши и попятился; он протягивал ко мне руку, по которой текла кровь, и меня сводил с ума ее запах. Клодия тоже почувствовала его, стремительно бросилась на Моргана и опрокинула его на каменный пол. Молодой человек попытался поднять голову, провел ладонью вокруг ее лица и вдруг погладил ее золотистые локоны. Клодия вонзила зубы в его горло. Руки Моргана бессильно упали.
    Она нагнала меня на границе леса.
    "Иди к нему, возьми его",— сказала Клодия.
    Я чувствовал запах крови на ее губах, тепло, разлившееся по щекам, горячее прикосновение ее руки и все же не двигался с места.
    "Послушай, Луи,— сказала она отчаянно и сердито.— Я оставила его для тебя, но он уже умирает... Осталось мало времени".
    Я схватил ее на руки и пошел вниз по длинному склону. Не нужно было пря-таться и осторожничать: дверь к секретам Восточной Европы захлопнулась перед нами. В предрассветной темноте я пробирался обратно к дороге.
    "Ты выслушаешь меня, наконец! — кричала Клодия.— Посмотри на небо, уже светает!"
    Но я не слушал ее и быстро шел вниз. Она цеплялась за мои волосы, за плащ, Она чуть не плакала. Я перешел ледяной ручей и побежал по дороге в поисках фонаря кареты.
    Когда мы отыскали свой экипаж, небо было уже темно-голубое.
    "Дай мне распятие, — крикнул я Клодии, щелкнув кнутом.— Есть только одно место, куда мы можем сейчас поехать".
    Карета резко развернулась, Клодия опрокинулась на меня, мы поскакали к де-ревне. Я смотрел вокруг со странным чувством. Туман поднимался меж бурых деревьев. Воздух был прохладен и свеж, запели птицы, казалось, вот-вот взойдет солнце, но я не волновался. Я знал, что еще рано для восхода. У нас еще есть время. Мне было легко и спокойно. Тело ныло от царапин и порезов, сердце болело от голода, но голова была удивительно ясной. Наконец показались уже слишком отчетливые серые очертания постоялого двора и церковной колокольни. Звезды над нами стремительно гасли.
    Через минуту я уже стучался в дверь постоялого двора. Она открылась, я надвинул поглубже капюшон и крепко прижал к себе под плащом Клодию.
    "Ваша деревня избавлена от вампира,— сказал я изумленной хозяйке и отдал ей распятие. — Слава Богу, он мертв. Его останки в башне. Идите и расскажите остальным".
    И я прошел мимо нее в дом.
    Крестьяне тут же поднялись, чтобы отправиться к монастырю, но я сказал, что безмерно устал, что должен помолиться и отдохнуть, велел им перенести мой ящик из кареты в какую-нибудь приличную комнату, где можно было бы спокой-но поспать. Я предупредил, что будить меня следует, только если приедет посланник от епископа из Варны.
    "Когда прибудет святой отец, сообщите ему, что вампир мертв, накормите и напоите его и попросите подождать меня".
    Женщина перекрестилась.
    "Понимаете, сказал я, поднимаясь по ступеням, — я не мог открыть вам цель моей миссии, пока вампир..."
    "Да, да, — поспешила ответить женщина. — Но ведь вы не священник... У вас ребенок!.."
    "Нет, я всего лишь сведущий в этих делах человек, но нечестивцу со мной не справиться", — сказал я и замер: дверь в маленькую комнату под лестницей была открыта, внутри было пусто, остался лишь дубовый стол, накрытый куском белой материи.
    "Ваш друг, — сказала женщина, глядя под ноги. — Он совсем сошел с ума... и убежал в ночь".
    Я лишь кивнул в ответ...
    Закрывая за собой дверь комнаты, я слышал крики людей: казалось, они бегут во всех направлениях, а потом тревожно ударил церковный колокол. Клодия со-скользнула с моих рук, я запер замок, пока она мрачно следила за мной. Я осто-рожно приоткрыл ставни, и бледный луч света просочился в комнату. Она смотрела на меня. Потом подошла ко мне и протянула руку.
    "Вот", — сказала Клодия.
    От слабости мне казалось, что ее лицо мелькает передо мной и голубизна глаз плясала на бледных щеках.
    "Пей",— прошептала Клодия, подвинулась ближе и поднесла к моим губам теплую и нежную кисть.
    "Нет,— ответил я.— Я знаю, что делать. Так бывало уже не раз".
    Она плотно закрыла окно, а я опустился на колени возле маленького камина. Древняя отделка давно сгнила под лакированным слоем и легко подалась под моими пальцами. Я пробил ее кулаком, зазубренные края пролома царапали руку. Там, в темноте, я натолкнулся на что-то теплое, пульсирующее, и крепко сжал пальцы. В лицо мне дохнул сырой, холодный воздух, темнота вокруг стала сгу-щаться, словно ледяной мрак из черной дыры в камине заполнил комнату, и она исчезла, а я пил из нескончаемого источника теплую кровь, которая текла в мое горло, к моему бьющемуся сердцу по венам, согревая меня в холодном сумраке. Поток крови стал ослабевать, но все мое тело умоляло, чтобы он не кончался. Мое сердце тяжело билось, пытаясь заставить другое сердце биться в унисон. Я почувствовал, что поднимаюсь, плыву во мраке. Но бешеное сердцебиение стало успокаиваться, темнота рассеивалась, и в моем затуманенном сознании мелькнуло видение. Оно вздрагивало от шагов по лестнице и половицам, от стука колес и топота лошадиных копыт, оно звенело. Сквозь мерцание в деревянной рамке появилась фигура человека. Я знал его. Высокий, тонкий, с черными волнистыми волосами, зеленые глаза смотрели прямо на меня, его зубы вцепились во что-то большое и мягкое.
    Это была крыса, огромная и ужасная, с разинутой пастью и кривым хвостом. Человек закричал, отбросил ее на пол и в ужасе смотрел, как кровь стекает из его открытого рта.
    Ослепительный свет ударил в глаза. Я старался открыть их; свет заливал комнату. Клодия была рядом. Она перестала быть маленькой девочкой, она обнимала меня как мать, и вела за собой. Я положил голову ей на колени, темнота укрыла нас, я прижал ее к себе. Все было кончено. Оцепенение охватило меня, и наступил паралич забвения.